Опа, мой старый испытатель гномик
усвистал за дверь, которая перед ним свернулась, как листок
бумаги. На "той стороне" - много позже узнал, что
каббалистами так обозначается область темных сил - маленький
шпион свалился в ямку чужой хищной жизни. А она как раз готовит
атаку на мою фигуру, проплывающую по кривой мимо свитка двери.
Гномик, ухватив ситуацию, освобождается от вражеской оболочки,
возвращается назад и начинает меня подзуживать. В голове звенит
мысль, что война спишет убытки, я срываю гранату с жилета, под
дверь ее, и пародируя темнокожего рекордсмена с курчавой головой,
совершаю тройной прыжок имени барона Кубертена. Когда
приземлялся на лоб в заключительной третьей стадии, сзади
хрустнула дверная броня, как кусок сахара, а следом фукнула
взрывчатка. Мне поддало под зад, перевернуло и влепило в стенку.
Без каски голову потерял бы в прямом и переносном смысле.
Впрочем, какое-то время я был уверен, что сохранил только шлем.
Кстати, рядом упала и стала щелкать серпами-молотками еще
какая-то голова, кажется, не моя. Сочувствовать некогда, надо
вспоминать, чем я тут занимаюсь. Методом выбрасывания третьего,
четвертого и пятого лишнего из взлохмаченных мозгов, едва допер,
что надо свернуть в лабораторию. Там стал проникать звонками в
спящий мозг Пузырева. Наконец, энцефалограмма шефа оживилась, и
мой заплетающийся голос заставил его хрипеть: "Хамье...
докатились..." Наоравшись, унялся несправедливо разбуженный,
вошел в положение и пообещал похлопотать о винтокрылой помощи.
Харя Харон уже подгребал к моему берегу, считая, что поздновато
для всякой суеты. "А кто будет расслабляться и думать о вечности,
Пушкин что ли?" - подпускал ушлый паромщик. Я был уже не против,
но руки-ноги шуровали по инерции, а может, сам гномик жал на
педали. Он велел не только дверь кабинета запереть, но еще и
прислонить к ней шкаф с диваном, обязал для извлечения сил доесть
беспризорный пирожок. Покомандовал мной, потом принялся
раскачиваться на своих любимых качелях, разглядывая искателей
счастья, марширующих по коридору с электрическими песнями. Все
распластанные, низколобые, зато с яркими хватательно-жевательными
способностями. Они были вместе и заодно, что не исключало
подчинения и жертвования одних ради других. Они гордились своей
страшностью, как генералы жирными звездами на погонах. Каждый
знал свое место и то, что пирамида власти на нем не
заканчивается. Она уходит в великую высь, требующую не
поклонения, а только внимания и четкости на пути к сияющему
кристаллу владычества. Марширующие были особенно чутки к
глубинным пульсам "теплых-влажных", к этим трепетаниям, говорящим
о слабости, упорстве, крепости, разладе... Тому
"теплому-влажному", что ближе всего, лучше остаться здесь
навсегда. Пульс его скрыт: тверд и груб, как комья земли, чуть
уйдет вбок - и неотличим от шума тьмы. Скоро-скоро произойдет
долгожданное расставание с такой помехой, такой затычкой для
воли. Кто был плохой, тот станет совсем хороший. Нет ничего
вкуснее сильного врага!
В револьвере два последних патрона, вот и весь боезапас. Больше
нет гранат, как сообщается в одной подходящей песне. Вернее,
одна завалялась в кармане. Газорезку я еще в коридоре обронил,
когда кувыркался. Что пять минут грядущих мне сулят, кроме
харакири, как пригодятся четыре миллиарда лет эволюции и
революции? Почему крепкая броня, быстрые танки, реактивные
космопрыги и Х-бомбы ничем не лучше пушки из говна? Где
красуется поганка-цивилизация, оставляя Файнберга, Веселкина,
меня наедине с новым венцом природы, который желает стать венцом
на наших могилках? А может, цивилизация вовсе не для нас, мы
только лепим кувшин, а хлебать из него будут другие?
В конце мрачного пассажа я замечаю два баллона, в застекленном
шкафу стоят, с хлором в пузе первый, а второй инкогнито. Двумя
последними пулями - какая романтика и героика звучат в этих
словах - проколол обе емкости. Зашипел, поступая ко всем
желающим и нежелающим бесплатный газ. Наган, выступив в роли
простой болванки, раскурочил окно. Сдернул я пластиковую
занавеску, одним узлом прицепил к батарее, другим с себе. И
шагнул "за борт" технопарка. Вот я уже сушусь на
веревке, на метр ниже подоконника, могу нырнуть и в окно шестого
этажа, если будет в этом смысл, могу стать птицей, правда,
ненадолго. Расстояния до земли разучился я бояться как следует
еще в шахте лифта, но там высота была камерная, а тут, хоть и
смазанная темнотой, но классическая. И все-таки высота мне
больше нравилась, чем общество грубиянов-монстров. Правда, было
обстоятельство, которое сминало настроение в ре-минор.
Спасательница-занавеска потихоньку "текла", то есть
растягивалась, собираясь когда-нибудь лопнуть. А в лаборатории
уже принялось все падать, отлетать, отскакивать. Двери, шкафы,
стулья. Отчитав добросовестно до семи, я чуть приподнялся,
подкинул туда взрывной гостинец и опять съехал вниз. Два толчка
почти наложились друг на друга, шпокнул боеприпас, а потом
ухнула сдетонировавшая смесь хлора, воздуха и того джинна, что
вылеживался во втором баллоне. Над моей головой бросились на
улицу всякие ошметки, я же поспешил в лабораторию, чтобы больше
не мучить занавеску. Когда уже цеплялся за подоконник, там
что-то продолжало валиться с потолка. Вот уселся я в оконном
проеме, комната завалена хламом, а тот, в свою очередь, засыпан
белым порошком, то ли солью, то ли штукатуркой. Некоторые кучки
даже продолжают ворочаться и проявлять недовольство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36