В обществе застой совершенный; все скучают адски! В литературе пустота - хоть шаром покати!
В критике... если молодому передовому рецензенту нужно сказать, что "курице свойственно нести яйца", - подавай ему целых двадцать страниц для изложения этой великой истины - да и то он едва с нею сладит! Пухлы эти господа, доложу вам, как пуховики, размазисты, как тюря, и с пеной у рта говорят общие места! В науке... ха-ха-ха! ученый Кант есть и у нас; только на воротниках инженеров! В искусстве то же самое! Не угодно ли вам сегодня пойти в концерт? Услышите народного певца Агремантского... Большим успехом пользуется... А если бы лещ с кашей - лещ с кашей, говорю вам, был одарен голосом, то он именно так бы и пел, как этот господин! И тот же Скоропихин, знаете, наш исконный Аристарх, его хвалит! Это, мол, не то, что западное искусство! Он же и наших паскудных живописцев хвалит! Я, мол, прежде сам приходил в восторг от Европы, от итальянцев; а услышал Россини и подумал "Э! э!"; увидел Рафаэля - "Э! э!.." - и этого Э! э! нашим молодым людям совершенно; достаточно; и они за Скоропихиным повторяют: "Э! э!" - и довольны, представьте! А в то же время народ бедствуст страшно, подати его разорили вконец, и только та и совершилась реформа, что все мужики картузы надели, а бабы бросили кички... А голод! А пьянство А кулаки!
Но тут Машурина зевнула - и Павлин понял, что надо переменить разговор.
- Вы мне еще не сказали, - обратился он к ней где вы эти два года были, и давно ли приехали, и что делали, и каким образом превратились в итальянку и почему ...
- Вам все это не следует знать, - перебила Машурина, - к чему? Ведь уж это теперь не по вашей части. Паклина как будто что-то кольнуло, и он, чтоб скрыть свое смущение, посмеялся коротеньким, натянутым смехом.
- Ну как угодно, - промолвил он, - я знаю, я в глазах нынешнего поколения человек отсталый; да и точно, я уже не могу считаться... в тех рядах... - Он не закончил своей фразы. - Вот нам Снапочка чай несет... Вы выкушайте чашечку да послушайте меня... Может быть, в моих словах будет что-нибудь интересное для вас.
Машурина взяла чашку, кусочек сахару и принялась пить вприкуску.
Паклин рассмеялся уже начисто.
- Хорошо, что полиции здесь нет, а то итальянская графиня... как, бишь?
- Рокко ди Санто-Фиуме, - с невозмутимой важностью проговорила Машурина, втягивая в себя горячую струю.
- Рокко ди Санто-Фиуме, - повторил Паклин, - и пьет вприкуску чай! Уж очень неправдоподобно! Полиция сейчас возымела бы подозрения.
- Ко мне и то на границе, - заметила Машурина, - приставал какой-то в мундире; все расспрашивал; я уж и не вытерпела: "Отвяжись ты от меня, говорю, ради бога!"
- Вы это по-итальянски ему сказали?
- Нет, по-русски.
- И что же он?
- Что? Известно, отошел!
- Браво! - воскликнул Паклин. - Ай да контесса! Еще чашечку! Ну так вот что я хотел вам сказать. Вы вот о Соломине отозвались сухо. А знаете ли, что я вам доложу? Такие, как он - они-то вот и суть настоящие. Их сразу не раскусить, а они - настоящие, поверьте; и будущее им принадлежит. Это - не герои; это даже не те "герои труда", о которых какой-то чудак - американец или англичанин - написал книгу для назидания нас, убогих; это - крепкие, серые, одноцветные, народные люди. Теперь только таких и нужно!
Вы смотрите на Соломина: умен - как день, и здоров - как рыба... Как же не чудно! Ведь у нас до сих пор на Руси как было: коли ты живой человек, с чувством, с сознанием - так непременно ты больной! А у Соломина сердце-то, пожалуй, тем же болеет, чем и наше, - и ненавидит он то же, что мы ненавидим, да нервы у него молчат и все тело повинуется как следует... значит: молодец! Помилуйте: человек с идеалом - и без фразы; образованный - и из народа; простой - и себе на уме... Какого вам еще надо?
- И вы не глядите на то, - продолжал Паклин, приходя все более и более в азарт и не замечая, что Машурина его уже давно не слушала и опять уставилась куда-то в сторону, - не глядите на то, что у нас теперь на Руси всякий водится народ: и славянофилы, и чиновники, и простые, и махровые генералы, и эпикурейцы, и подражатели, и чудаки (знавал же я одну барыню, Хавронью Прыщову по имени, которая вдруг с бухта-барахта сделалась легитимисткой и уверяла всех, что когда она умрет, то стоит только вскрыть ее тело - и на сердце ее найдут начертанным имя Генриха Пятого... Это у Хавроньи Прыщовой-то!). Не глядите на все это, моя почтеннейшая, а знайте, что настоящая, исконная наша дорога - там, где Соломины, серые, простые, хитрые Соломины! Вспомните, кагда я это говорю вам, - зимой тысяча восемьсот семидесятого года, когда Германия собирается уничтожить Францию... когда...
- Силушка, - послышался за спиной Паклина тихий голосок Снандулии, - мне кажется, в твоих рассуждениях о будущем ты забываешь нашу религию и ее влияние... И к тому же, - поспешно прибавила она, - госпожа Машурина тебя не слушает... Ты бы лучше предложил ей еще чашку чаю.
Паклин спохватился.
- Ах да, моя почтенная, - не хотите ли вы в самом деле?..
Но Машурина медленно перевела на него свои темные глаза и задумчиво промолвила:
- Я хотела спросить у вас, Паклин, нет ли у вас какой-нибудь записки Нежданова - или его фотографии?
- Есть фотография... есть; и, кажется, довольно хорошая. В столе. Я сейчас отыщу вам ее.
Он стал рыться у себя в ящике, а Снандулия подошла к Машуриной и с участием, долго и пристально посмотрев на нее, пожала ей руку - как собрату.
- Вот она! Нашел! - воскликнул Паклин и подал фотографию. Машурина быстро, почти не взглянув на нее и не сказав спасибо, но покрасневши вся, сунула ее в карман, надела шляпу и направилась к двери.
- Вы уходите? - промолвил Паклин. - Где вы живете, по крайней мере?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90