Ему было года двадцать три, но маленькая бородка заставляла его выглядеть на девятнадцать. Волосы выгорели, и напоминали сухую траву.Саймон сказал:— Привет, Нигель. Это — Камилла Хэвен, она остановилась в «Аполлоне». Я привел ее сюда выпить, и она хочет посмотреть твои рисунки. Не возражаешь?— Конечно, нет. Вовсе нет. Восхищен, — сказал Нигель немного заикаясь, — п-проходите в комнату, там и выпьем.Он уступил нам дорогу, еще больше покраснев, и я подумала, уж не пил ли он один. Глаза у него были чудные, он вроде как очень старался сосредоточиться, взять себя в руки.В комнате был беспорядок, впрочем довольно приятный. Художественная натура хозяина проявлялась здесь намного сильнее, чем в его внешности, и выплескивалась в эту монашескую келью. У подножия кровати рюкзак наполовину изверг свое содержимое — веревку, носовые платки, которыми явно вытирали краску, три апельсина и книжку «Избранные стихи Дилана Томаса». На умывальнике висело полотенце, яркое, как подсолнух, на кровати — пижама с бирюзовыми полосами. На всех стенах булавками приколоты наброски, рисунки в разном стиле — грубые и нежные, карандашом, мелками, акварелью.Но я не успела все рассмотреть, потому что хозяин бросился куда-то и подволок ко мне лучший стул — полотняное сооружение жутко оранжевого цвета.— Сядете, мисс… Э? Это — лучшее, что здесь есть. На самом деле он совершенно чистый.Он странно двигался — пародия на движения Нико. Тоже быстро, но никакой грации атакующей кошки, почти некоординированность.Я поблагодарила его и села. Саймон устроился на подоконнике. Мы выпили за здоровье друг друга и заговорили о жизни.— Хорошо провел день? — спросил Саймон.— Да. Спасибо. Очень.— Куда ходил?Молодой человек махнул рукой, чуть не сшиб бутылку со стола, и ответил:— Вверх по горе.— Опять на Парнас? Отлавливал пастухов? — Он повернулся ко мне. — Нигель по контракту должен изображать «эллинические типы» — головы крестьян, старух и пастушков. Он уже нарисовал чернилами несколько совершенно потрясающих.Нигель сказал неожиданно:— Вы не представляете. Ободранный мальчишка пасет коз, начинаешь его рисовать и понимаешь, что много раз видел его в музеях. На прошлой неделе я нашел в Амфиссе девушку совершенно минойскую, даже прическа такая же. От этого, конечно, и трудно, потому что, как ни старайся, это похоже на копию с греческой урны.Я засмеялась.— Знаю. Совсем недавно встретила одного Зевса и одного довольно испорченного Эрота.— Стефанос и Нико? — спросил Саймон.Я кивнула:— Нигелю надо их показать.Художник спросил:— А кто они?— Стефанос — пастух из Араховы, вышел прямо из Гомера. Нико — его внук и просто красавец, в американо-греческом стиле. Но если нужна только голова, лучше не найти. Пока я говорила, я поняла, что Саймон ничего не рассказывал Нигелю о своем брате. Ничего он не рассказал и теперь.— Ты еще можешь их встретить. Стефанос обычно бродит между Дельфами и Араховой. Ты сегодня ходил в ту сторону? Далеко?— Очень далеко. — Молодой человек почему-то выглядел смущенным. — Надоело мне в долине, решил походить. И шел и шел, очень жарко, но дул ветер.— Не работал сегодня?Вопрос был совершенно невинный, но художник вспыхнул под грубым загаром.Он быстро сказал:— Нет, — и засунул нос в стакан.Я спросила:— И никаких панов со свирелями? И никакого Парнаса? Вы меня потрясаете!Он окончательно засмущался.— Нет. Говорю же, я почти ничего не делал, просто ходил. И эти головы мне осточертели. Это только хлеб с маслом. Они вам не понравятся.— Мне очень хочется посмотреть, Саймон рассказывал, как вы здорово рисуете…— Здорово? Саймон говорит ерунду. Я получаю удовольствие и все.— Некоторые очень хороши, — сказал Саймон тихо.— Ага. Эти сладенькие акварелечки. Ты читал, как на них реагируют критики. Они бесполезны, и ты это знаешь.— Они — первый класс, и ты это знаешь. Если бы ты мог…— Боже, опять если бы, если бы… Никому они не нужны.— Но это то, что ты хочешь делать, и такого не делает никто! Если ты имеешь в виду, что на них трудно прожить, тогда конечно…— Они не значат ни черта, слышишь, ни черта!Саймон улыбнулся.И я поняла, что его отличает от знакомого мне самоуверенного типа — ему не наплевать. Ему не безразлично, что произойдет с этим несчастным и не особо привлекательным мальчиком, хотя тот все время и грубит. И поэтому он вернулся через четырнадцать лет, чтобы узнать, что случилось с братом. Это не орестианская трагедия, он не соврал. Но ему не были безразличны его отец, Стефанос.— Человек — не остров, полностью сам по себе. Смерть каждого человека уменьшает меня, потому что я принадлежу человечеству.Цитата из Джона Донне. Вот так. Он принадлежит человечеству, которое в данный момент включает в себя Нигеля.Он поставил стакан и обхватил руками колено.— Ну ладно. Хочешь мы найдем тебе то, что продается?Нигель сказал уже не грубо, но так же горячо:— Ты имеешь в виду конкурентное преимущество? Трюк, чтобы заманить толпу на выставку? Продать две картинки, чтобы имя появилось в газетах? Это?Саймон сказал мягко:— Нужно же где-то начать. Почему бы не считать это частью борьбы? — А потом жизнерадостно. — Мы должны найти для тебя что-нибудь особенное, чтобы всем было интересно хоть взглянуть на твои картины. Рисуй под водой или прославь себя в прессе как Человек, Который Всегда Рисует Под Чарующие Мелодии Моцарта.Нигель постепенно делался веселее.— Скорее под Каунт Бесси. Ну и что мне тогда рисовать? Куски ржавого железа, влюбленную женщину или собаку, поедающую собаку?— А еще можно, — сказала я, — пересечь на ослике Грецию, а потом написать иллюстрированную книжку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49