Но в остальном снежный
покров долины был чист и нетронут, как новенькая накрахмаленная простыня.
Я попрыгал на месте, пробуя крепления, гикнул и побежал навстречу
солнцу, все наращивая темп, зажмурившись от солнца и наслаждения, с каждым
выдохом выбрасывая из себя скуку прокуренных кабинетов, затхлых бумаг,
слезливых подследственных и брюзжащего начальства, тоску заунывных
политических споров и бородатых анекдотов, мелочных хлопот жены и наскоков
подрастающего поколения... унылые заслякощенные улицы, провонявшие
сургучом коридоры, пустые пасти угрюмых, как подбитые танки, сейфов,
выцветшие голубенькие обои в столовой, и выцветшие розовенькие обои в
спальне, и забрызганные чернилами желтенькие обои в детской... с каждым
выдохом освобождаясь от самого себя - казенного, высокоморального, до
скрипучести законопослушного человечка со светлыми пуговицами,
внимательного мужа и примерного отца, хлебосольного товарища и
приветливого родственника, радуясь, что все это уходит, надеясь, что все
это уходит безвозвратно, что отныне все будет легко, упруго, кристально
чисто, в бешеном, веселом, молодом темпе, и как же это здорово, что я сюда
приехал... молодец Згут, умница Згут, спасибо тебе, Згут, хоть ты и
лупишь, говорят, своих "медвежатников" по мордам во время допросов... и
какой же я еще крепкий, ловкий, сильный - могу вот так, по идеальной
прямой, сто тысяч километров по идеальной прямой, а могу вот так, круто
вправо, круто влево, выбросив из-под лыж тонну снега... а ведь я уже три
года не бегал на лыжах, с тех самых пор, как мы купили этот проклятый
новый домик, и на кой черт мы это сделали, снабдились приютом на старость,
всю жизнь работаешь на старость... а, черт с ним со всем, не хочу я об
этом сейчас думать, черт с ней, со старостью, черт с ним, с домиком, и
черт с тобой, Петер, Петер Глебски, законолюбивый чиновник, спаси тебя
бог...
Потом волна первого восторга схлынула, и я обнаружил, что стою возле
дороги, мокрый, задыхающийся, с ног до головы запорошенный снежной пылью.
Просто удивительно, как быстро проходят волны восторга. Грызть себя,
уязвлять себя, нудить и зудеть можно часами и сутками, а восторг приходит
- и тут же уходит. Вот и уши ветром заложило... Я снял перчатку, сунул
мизинец в ухо, повертел и вдруг услышал трескучий грохот, словно по
соседству шел на посадку спортивный биплан. Я едва успел протереть очки,
как он пронесся мимо меня - не биплан, конечно, а громадный мотоцикл из
этих, новых, которые пробивают стены и губят больше жизней, чем все
насильники, грабители и убийцы, вместе взятые. Он обдал меня ошметками
снега, очки снова залепило, но я все-таки заметил тощую согнутую фигуру,
развевающиеся черные волосы и торчащий, как доска, конец красного шарфа.
За езду без шлема, подумал я автоматически, пятьдесят крон штрафа и
лишение водительского удостоверения на месяц... Впрочем, не могло быть и
речи о том, чтобы разглядеть номер - я не мог разглядеть даже отель и
половину долины впридачу - снежное облако поднялось до неба. А, какое мне
дело! Я навалился на палки и побежал вдоль дороги вслед за мотоциклом к
отелю.
Когда я подъехал, мотоцикл остывал перед крыльцом. Рядом на снегу
валялись громадные кожаные перчатки с раструбами. Я воткнул лыжи в сугроб,
почистился и снова посмотрел на мотоцикл. До чего все-таки зловещая
машина. Так и чудится, что в следующем году отель станет называться "У
Погибшего Мотоциклиста". Хозяин возьмет вновь прибывшего гостя за руку и
скажет, показывая на проломленную стену: "Сюда. Сюда он врезался на
скорости сто двадцать миль в час и пробил здание насквозь. Земля дрогнула,
когда он ворвался в кухню, увлекая за собой четыреста тридцать два
кирпича..." Хорошая вещь - реклама, подумал я, поднимаясь по ступенькам.
Приду вот сейчас к себе в номер, а за моим столом расселся скелет с
дымящейся трубкой в зубах, и перед ним фирменная настойка на мухоморах,
три кроны за литр.
Посредине холла стоял невообразимо длинный и очень сутулый человек в
черном фраке с фалдами до пят. Заложив руки за спину, он строго
выговаривал тощему гибкому существу неопределенного пола, развалившемуся в
глубоком кресле. У существа было маленькое бледное личико, наполовину
скрытое огромными черными очками, масса черных спутанных волос и пушистый
красный шарф.
Когда я закрыл за собой дверь, длинный человек замолчал и повернулся
ко мне. У него оказался галстук бабочкой и благороднейших очертаний лицо,
украшенное аристократическими брыльями и не менее аристократическим носом.
Такой нос мог быть только у одного человека, и этот человек не мог не быть
той самой знаменитостью. Секунду он разглядывал меня, словно бы
недоумении, затем сложил губы куриной гузкой и двинулся мне навстречу,
протягивая узкую белую ладонь.
- Дю Барнстокр, - почти пропел он. - К вашим услугам.
- Неужели тот самый дю Барнстокр? - с искренней почтительностью
осведомился я, пожимая его руку.
- Тот самый, сударь, тот самый, - произнес он. - С кем имею честь?
Я отрекомендовался, испытывая какую-то дурацкую робость, которая нам,
полицейским чиновникам, вообще-то несвойственна. Ведь с первого же взгляда
было ясно, что такой человек не может не скрывать доходов и налоговые
декларации заполняет туманно.
- Какая прелесть! - пропел вдруг дю Барнстокр, хватая меня за лацкан.
- Где вы это нашли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10