Я понимаю, мужчине -
мужское, но ведь с другой стороны, и женщине - женское! Нет, я люблю моего
зятя, он мой зять, и я его люблю. Но сколько же можно рассуждать? И что от
этих рассуждений меняется? Ясно же: сколько ты не рассуждай о фашизме,
фашизму от этого ни тепло, ни холодно, охнуть не успеешь, напялят на тебя
железную каску, и вперед, да здравствует вождь! А вот если ты перестанешь
обращать внимание на молодую жену, она тебе тем же и отплатит. И тут уж
никакие философствования не помогут. Я понимаю, образованный человек
должен иногда рассуждать на отвлеченные темы, но надо же пропорции
соблюдать, господа.
Утро было нынче волшебное. (Температура плюс девятнадцать, облачность
один балл, ветер южный, 0.5 метра в секунду. Надо бы сходить на
метеостанцию, проверить анемометр, я его опять уронил.) После завтрака я
решил, что под лежачий камень вода не течет, и отправился в мэрию выяснить
насчет пенсии. Шел я и наслаждался покоем, и вдруг смотрю - на углу улицы
Свободы и Вересковой собралась толпа. Оказывается, Минотавр въехал своей
цистерной в ювелирную витрину, и народ собрался посмотреть, как он,
грязный, распухший, с утра уже опять пьяный, дает показания дорожному
инспектору. И до того он дисгармонировал с сияющим утром, что все
настроение сразу пропало. И ведь ясно, полиции не надо отпускать Минотавра
так рано, знали же, что непременно снова напьется, раз у него запой. Но, с
другой стороны, как его не выпустить, когда он единственный золотарь в
городе? Тут уж одно из двух: либо ты занимайся перевоспитанием Минотавра и
тони в нечистотах, либо иди на компромисс во имя гигиены.
Из-за Минотавра я задержался, и, когда добрался до "пятачка", все
наши уже были в сборе. Я уплатил штраф, а потом одноногий Полифем угостил
меня превосходной сигарой в алюминиевом футляре. Эту сигару прислал ему
для меня его старшенький, Поликарп, лейтенант торгового флота. Этот
Поликарп учился у меня несколько лет, пока не сбежал в юнги. Шустрый был
мальчик, шалун большой. Когда он удрал из города, Полифем на меня чуть в
суд не подал: мол, довел мальчишку учитель до беспутства своими лекциями о
множественности миров. Сам Полифем до сих пор уверен, будто небо твердое и
спутники по нему бегают наподобие мотоциклистов в цирке. Доводы мои о
пользе астрономии ему недоступны, и тогда были недоступны, и сейчас
по-прежнему недоступны.
Наши разговаривали о том, что городской казначей опять растратил
деньги, отпущенные на строительство стадиона. Это, значит, уже в седьмой
раз. Говорили мы сначала о мерах пресечения. Силен пожимал плечами и
утверждал, что, кроме суда, ничего, пожалуй, не придумаешь. "Довольно
полумер, - говорил он. - Открытый суд. Собраться всем городом в котловане
стадиона и пригвоздить растратчика к позорному столбу прямо на месте
преступления. Слава богу, - повторял он, - наш закон достаточно гибок,
чтобы мера пресечения в точности соответствовала тяжести преступления". "Я
бы даже сказал, что наш закон слишком гибок, - заметил желчный Парал. -
Этого казначея судили уже дважды, и оба раза наш гибкий закон огибал его
стороной. Но ты-то небось полагаешь, будто так получалось потому, что его
судили не в котловане, а в ратуше". Морфей, основательно подумав, сказал,
что с нынешнего же дня перестанет казначея стричь и брить. Пусть-ка
походит волосатый. "Задницы вы все, - сказал Полифем. - Никак вы допереть
не можете, что ему на вас плевать. У него своя компания". - "Вот именно",
- подхватил желчный Парал и напомнил нам, что, кроме городского казначея,
живет еще и действует городской архитектор, который проектировал стадион в
меру своих способностей и теперь, естественно, заинтересован, чтобы
стадион, не дай бог, не начали строить. Заика Калаид зашипел, задергался
и, привлеча таким образом всеобщее внимание, напомнил, что именно он,
Калаид, в прошлом году чуть не подрался с архитектором на Празднике
Цветов. Это заявление придало разговору новый, решительный уклон.
Одноногий Полифем, как ветеран и человек, не боящийся крови, предложил
подстеречь обоих в подъезде у мадам Персефоны и обломать им рога. В такие
решительные минуты Полифем совершенно уже перестал следить за своим языком
- так и прет из него казарма. "Обломать этим вонючкам рога, - гремел он. -
Дать этому дерьму копоти и отполировать сволочам мослы". Просто
удивительно, как возбуждающе такие речи действуют на наших. Все
загорячились, замахали руками, а Калаид шипел и дергался гораздо сильнее,
чем обыкновенно, будучи не в силах от большого волнения выговорить ни
слова. Но тут желчный Парал, единственный из нас, сохранивший спокойствие,
заметил, что, кроме казначея и архитектора, в городе проживает еще в своей
летней резиденции главный их дружок - некий господин Лаомедонт, и все
сразу замолчали и принялись раскуривать свои потухшие за разговором сигары
и сигареты, потому что господину Лаомедонту не очень-то обломаешь рога и
тем более не отполируешь мослы. И когда в наступившей тишине заика Калаид
уже совершенно непроизвольно разразился, наконец, заветным: "Н-надавать по
сопатке!", все посмотрели на него с неудовольствием.
Я вспомнил, что мне пора в мэрию, вложил недокуренную сигару в
алюминиевый футляр и поднялся на второй этаж, в приемную господина мэра.
Меня поразило необычное оживление в канцелярии. Все служащие были как бы
несколько взволнованны.
1 2 3 4 5