Прежде всего по вопросу о самом совещании. Здесь кем-то было сказано (я забыл, кем именно), что настоящее совещание представляет необычайное явление. Это неверно. Такие совещания не представляют чего-либо нового для нашей партии. Настоящее совещание по числу - четвёртое за время существования Советской власти. До начала 1919 года было три совещания. Тогда обстановка позволяла нам собирать такие совещания. В дальнейшем, после 1919 года, в 1920-1921 гг., когда мы ушли с головой в гражданскую войну, у нас не было времени для такого рода совещаний. И только теперь, после того как мы с гражданской войной покончили, когда наша работа пошла вглубь по линии хозяйственного строительства, после того как и сама партийная работа стала более конкретной, особенно в национальных областях и республиках,- мы вновь получили возможность созвать такого рода совещание. Я думаю, что ЦК не раз будет прибегать к этому средству, чтобы создать полное взаимное понимание между теми, кто проводит политику на местах, и теми, кто её вырабатывает. Я думаю, что следует созывать такие совещания не только от всех республик и областей, но и по отдельным областям и республикам для выработки более конкретных решений. Только такая постановка вопроса может удовлетворить и ЦК, и работников на местах.
Я слушал некоторых товарищей, говоривших о том, как я Султан-Галиева предупреждал, когда я получил возможность познакомиться с его первым конспиративным письмом на имя, кажется, Адигамова, который почему-то молчит и не выступает, хотя раньше всех и больше всех должен был бы высказаться именно он. Я получил упрёк со стороны этих товарищей, что я чрезмерно защищал Султан-Галиева. Да, я, действительно, защищал его до последней возможности, и я считал это и продолжаю считать своею обязанностью. Но я защищал его до известной грани. И когда эта грань была перейдена Султан-Галиевым, я отвернулся от него. Его первое конспиративное письмо говорит о том, что он, Султан-Галиев, уже порывает с партией, ибо тон его письма почти белогвардейский, ибо он пишет о членах ЦК так, как могут писать только о врагах. Я с ним встретился случайно в Политбюро, где он защищал требования Татарской республики по линии Наркомзема. Я его тогда же предупредил, передав ему записку, где я называл его конспиративное письмо антипартийным, где обвинял его в устройстве организации валидовского типа, и сказав ему, что если он не прекратит нелегальную антипартийную работу, кончит плохо, и всякая поддержка с моей стороны будет исключена. Он с большим смущением ответил мне, что я введён в заблуждение, что он действительно писал Адигамову, но писал не то, а что-то другое, что он как был, так и остаётся партийным человеком и даёт честное слово и впредь оставаться партийным. Тем не менее, через неделю после этого он посылает второе конспиративное письмо, где обязывает Адигамова установить связь с басмачами и их лидером Валидовым, а письмо “сжечь”. Получилась, таким образом, подлость, получился обман, заставивший меня прервать с Султан-Галиевым всякую связь. С этого момента Султан-Галиев стал для меня человеком, стоящим вне партии, вне Советов, и я не считал возможным говорить с ним, несмотря на то, что он несколько раз порывался зайти ко мне “побеседовать”. Меня упрекали “левые” товарищи еще в начале 1919 года, что я поддерживаю Султан-Галиева, берегу его для партии, жалею, в надежде, что он перестанет быть националистом, сделается марксистом. Я, действительно” считал своей обязанностью поддерживать его до поры до времени. Интеллигентов, мыслящих людей, даже вообще грамотных в восточных республиках и областях так мало, что по пальцам можно пересчитать,- как же после этого не дорожить ими? Было бы преступно не принимать всех мер к тому, чтобы уберечь нужных людей с Востока от разложения и сохранить их для партии. Но всё имеет предел. А предел этот наступил в тот момент, когда Султан-Галиев перешагнул из лагеря коммунистов в лагерь басмачей. С этого времени он перестал существовать для партии. Вот почему турецкий посол оказался для него более приемлемым, чем ЦК нашей партии.
Я слышал такой же упрёк со стороны Шамигулова что я, вопреки его настояниям покончить одним ударом с Валидовым, защищал Валидова, стараясь сохранить его для партии. Я, действительно, защищал, надеясь, что Валидов может исправиться. Не такие люди исправлялись, об этом мы внаем из истории политических партий. Я решил, что Шамигулов слишком просто решает вопрос. Я его совету не последовал. Правда, предсказание Шамигулова оправдалось через год, Валидов не исправился, он ушёл к басмачам. Но всё-таки партия выиграла от того, что мы на год задержали уход Валидова из партии. Если бы мы в 1918 году расправились с Валидовым, я убеждён, что такие товарищи, как Муртазин, Адигамов, Халиков и другие, не остались бы тогда в наших рядах. (Голос: “Халиков остался бы”.) Может быть Халиков не ушёл бы, но целая группа работающих в наших рядах товарищей ушла бы вместе с Валидовым. Вот чего мы добились своей терпимостью и предусмотрительностью.
Я слушал Рыскулова и должен сказать, что его речь была не вполне искренняя, полудипломатическая (голос: “Верно”), и вообще его речь производит тяжёлое впечатление. Я ожидал от него большей ясности и искренности. Что бы ни говорил Рыскулов, ясно, что у него лежат дома два конспиративных письма Султан-Галиева, которых он никому не показывал, ясно, что он был связан с Султан-Галиевым идейно. То, что Рыскулов отмежёвывается от дела Султан-Галиева в части криминальной, утверждая, что он не связан с Султан-Галиевым по линии, идущей к басмачеству,- это пустяки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101