- А теперь... она никто, ноль, ее нет.
- Серьезно?
- Да, я уезжаю, перевожусь в Запорожье, - его
чудесные, но темные глазища смотрели не на Леру, от фрески
оторваться не могли эпохи алюминиевого романтизма во всю
стену, с расставленными там и сям, серой ракете параллельно,
головастиками, что карты звездные заправивши в планшеты, в
раздумьях проводили предстартовые неизменные одиннадцать
минут.
Собственно, уже можно считать, перевелся, во всяком
случае, сдал сессию досрочно и документы во вторник, среду
ближайшую на Украину отошлет, а там... там не должно быть
никаких проблем.
А проблем, препятствий, неожиданностей от судьбы
не ждал Алеша Ермаков постольку, поскольку несложным
делом томского студента, там, на днепровских берегах
заняться обещал не кто-нибудь случайный, посторониий,
равнодушный, нет, напротив, его собственная теща, доктор
биологических наук, профессор, проректор ВУЗа уважаемого
и авторитетного Елена Сергеевна Костырева.
Впрочем, Валере подробность эту любопытную,
деталь, нюанс не выложил Алеша тут же, не бухнул, с плеча не
рубанул, умолк в очередной раз и сидел решительный и
бледный, двухмерным, плоским покорителям галактик и
туманностей сродни. А Лера, его чудная девчонка, все
просчитавшая заранее, все, как казалось ей понявшая,
простившая уже, лишь улыбалась, "ну же, ну," - любуясь
нежным и чуть вздрагивавшим золотом. Он волновался, он не
решался, смешил забавно заострившимся и удлиннившимся
как-будто носом, и так хотелось миг борьбы его с самим собой
(начало сдачи, отступления продлить) купаться, фыркать в
нем, нырять, но жалость и любовь сильнее оказались эгоизма
победительницы:
- Ага, а мне, так надо понимать, пока что лучше здесь
побыть?
- Тебе... тебе тут лучше оставаться, - померкли
несравненные, опали.
- А, вот как.
- Да, Валера, я женился...но... но, в общем-то, не в
этом дело.
"Конечно, конечно же, мой славный дурачок ,"- дочь
следопыта-скорняка смотрела ласково, неправильно, не так
как надо, как всегда, короче, -" Ты говори, я слушаю, чего
держать все это, говори, давай, пока смешно не станет
самому."
Ах, Господи, зачем, зачем он клятву, данную стеклу
вагонному, линялой шторке позавчера, нарушил и позвонил,
за три часа до отправленья электрички на Тайгу не выдержал,
набрал ненужный номер в будке телефонной. Хотел быть
честным, объясниться. С кем? С незнающим унынья сгустком
задорной плоти? О чем? О чем он говорить хотел с рекою,
ветром, цветущим лугом? Смысл жизни - смех. Цель, планы -
рожица. Страх, ужас, безысходность - язык в развратных
розовых сосочках.
Можно подумать, не отрезал он, не отрубил, две
майские недели тому назад, десятого гвардейского числа,
когда в руке ладошку пряча Лены Костыревой, сестренки
младшей ваятеля и живописца, кивнул распорядительнице
ЗАГСа, толстухе с замазанными пудрою прыщами:
- Согласен. Да.
Он снова погибал, он снова возвратился в канун
проклятый бесшабашной, шумной ежегодной стрельбы по
люстрам полупрозрачным пластиком, в пору, когда Елена
Костырева, к высокому стремящееся существо, однако,
вынужденное мириться с участью невыносимо пошлой -
студенточки прилежной курса первого, вдрызг разругавшись с
мамой (весьма практичным орнитологом, специалистом по
пернатым) на поезд села, и в ночь малороссийскую была
увезена в великорусском направлении. Прибыв в столицу,
целый день на Чистых Патриаршии пруды искала, ну, а наутро
с мокрыми ногами и неопасным першеньем в горле на
самолете Аэрофлота убыла в богемную Сибирь.
Таким вот образом, с небес, в нежнейшей дымке
семицветной керосиновой и в реве зверском все за собою
выжигающих турбин к нему явился избавитель, без крыльев,
но в образе голубки кареглазой.
- Волчонок, - Алеша ей представился с привычным
фатализмом.
- О, значит вечера мы будем проводить за долгою
игрою в бисер, - немедленно откликнулась Елена.
А он не понял, не понял сразу, не врубился, забаву
поначалу эту странную не оценил, игру, которая неспешную,
что теплится от паузы к паузе, беседу предполагает. Стакан
молдавского, туман во взоре от постепенно тающих
кристалликов-зрачков, и желтый язычок свечи на каждой
грани.
- Так жить нельзя, ты должен убежать, уехать,
перевестись, ну, в Запорожье то же.
"Валера, - назавтра будет Алексей строчить, теряя
поочередно, то лекции холодной нить, то сумасшедшего
письма идею пылкую, - я уже знаю, почти знаю, как можно все
исправить, переменить..."
Он будет, будет, будет, но...но...но...
Однажды варварский процесс безжалостного
потрошения и без того совсем уж отощавшего конспекта
остановится. Очередная выволочка, мозгов воскресная
прочистка, за что, так, ни за что, за пол невымытый, квартиру
пыльную по случаю удачного доклада в ученом обществе
студенческом, лишит внезапно обаяния привычного,
желанности открытку, такую редкую, такую замечательную
птичку, не чаще раза в месяц залетающую под букву "Е"
старинной деревянной полки с ячейками, глухими
отделениями в холле у вахтера.
"Ей нипочем, все нипочем... мой милый... мой
хороший... ля-ля... ля-ля... все чепуха, все чепуха на этом
свете... и если написать, я погибаю, умираю, Лера, нет больше
сил моих, ну, что она ответит в конце весны или в начале
лета?
Нос выше, хвост трубой, не унывай.
Твоя... твоя... ну кто? Кто, как ее назвать?
Болельщица, сидящая на берегу и наблюдающая за его
борьбой с симпатией, приязнью, любовью, может быть, но
безучастно, отстраненно, фиксируя лишь только ход событий,
вот в водорослях запутался, вот тины первый раз хлебнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68