Ребенку? Ногу?
Ай-ай-ай.
Итак, второе полугодие Зух, хулиган, бунтарь,
негодник начал, два костыля железных демонстративно
сваливая в проходе между партами, ну, а педколлектив был
вынужден, следы путая, хвостом снег заметая, таясь, хоронясь,
к земле припадая и мимикрируя, ограничиться выговорами,
беседами, внушениями, двойками внеплановыми, в общем,
мелкими пакостями, душе ни радости, ни облегчения не
приносящими, зато поганцу, повстанцу, партизану, черт его
дери, и славу, и авторитет.
И не ему одному, зачинщику безобразия очевидному,
всем четырем героям того незабываемого вечера досталось по
куску изрядному пропитанного ромом торта с гусями,
лебедями жирными всеобщего внимания и восхищения, да,
каждый насладился изрядной порцией рукопожатий, тычков,
хлопков, ухмылок, вкусил косноязычного восторга
мальчишеского вдоволь, а кое-кто, как утверждают, и плод
несовершенства аппарата речевого девичьего счастливо
пригубить сумел.
Эх, славные то были денечки, незабываемые,
впрочем, сознаемся, в душе обласканного сверстниками
Кузнеца боролось, мешалось, соединялось подло чувство
законной гордости и удовлетворения глубокого постыдным,
заурядным страхом, ужасом. Мохнатые ресницы, густые,
проволочные взбешенного директора над Толиной макушкой
трепетали, взлетали, разлетались и ощущенье длани
неизбывное, ладони, будто бы зависшей в тот вечер
феерический над головой его, несчастной руки тяжелой,
готовой в любой момент проехаться как следует, пройтись по
нежной юношеской шее, не оставляло пианиста бедного ни
днем, ни ночью. Конечно, он не сознавался, вида не
показывал, но выдавали походка и осанка.
- Ты что-то бздеть стал сильно, Толя.
- Нет, я просто должен идти, я маме обещал быть дома
в девять.
Кривой улыбкой только лишь на это мог ответить Зух.
Он ничего никому не обещал. Попросту некому было.
Увы, подросток трудный, дерзкий, хулиган, короче,
рос без матери. Ему, носатому, нескладному, губастому
неведомо было тепло руки, непроизвольно утешающей
поглаживаньем ласковым родную забубенную, отчаянную
плоть.
А все потому, что Ленин отец, сын прачки и
машиниста, учащийся училища художественного, надежды
подающий график Иван Зухны влюбился, вот те раз, сухим и
жарким летом шестидесятого в еврейку, дочь профессора
мединститута, девчонку городскую, практикантку синеглазую
Лилю Рабинкову. Он с ней гулял под звездами таежными и
рисовал то в образе доярки совхоза "Свет победы", то в робе
крановщицы Любы с далекой стройки романтической.
И девушка как будто отвечала юноше взаимностью,
но...
Но, соединиться двум сердцам на этом свете не было
дано, не суждено, сию безысходность мирового устройства
Иван Зухны осознал, явившись с алыми осенними цветами
впервые в жизни к любимой в дом и сразу же на день
рождения.
- Вот, - пробормотал он, в прихожей протягивая Лиле
ее портрет на фоне березок гладкоствольных, и папа Рабинков
как-то нехорошо переглянулся с мамой Рабинковой.
Еще за вечер раза два с пренеприятным чувством их
засекал, ловил на этом молниеносном обмене взглядами
многозначительными.
А на прощанье, когда уж собираясь, Ваня, возможно,
от смущенья или, кто знает, достоинство храня, от ложки
обувной нелепо отказался:
- Да, ничего, я так одену, - из-за спины любимой
дочери профессор соизволил его поправить с улыбкой гнусной
на лице.
- Наденете, молодой человек, наденете.
Жиды, жидяры, жидовня. Эти знакомые с детства
слова покоя не давали Ване всю дорогу длинную от дома
Рабинковых до общаги. Но, хоть это и смешно, но ужасные и
мерзкие, они, как бы не относились к Лиле, коя в мозгу
художника Зухны существовала, пребывала как бы отдельно
от мамочки, от папочки, на которого, кстати, была похожа
необыкновенно. В общаге, заняв бутылку самогона у соседа,
Иван надрался так, что не явился в училище на следующий
день.
Впрочем, пришел в себя, к прохладному оконному
стеклу лбом припадая, унял дурное головокружение, чайком
желудок, кишечник, взволнованный необычайно, промыл и
стал опять исправно посещать занятия, а к Рабинковым
больше не ходил. Не ходил и все тут. Никогда.
Встречался с Лилей, молчал угрюмо, ее сопровождая
в кинотеатр или на вечеринку, потом по снегу белому под
небом черным провожал до дому, прощался неуклюже и
уходил, чтоб в одиночестве бродить по улицам ночным,
скрипучим. Холодной и сырой весной прогулки вдоль апреля
при обуви худой, конечно же, закончились унылым
воспаленьем легких, больницей, где в белом вся Ивану делала
инъекции четыре раза в день губастая и скромная сестренка
Соня. Соня Гик, на ней-то всем и вся назло, уже
распределившись в газету южносибирскую "с
предоставлением жилья", вдруг взял да и женился в мае Ваня.
Да. Взял-таки дочь племени их подлого, вырвал свое.
И был наказан, его неразговорчивая, темноокая
детдомовка через семь месяцев всего-то, уже в родзале
южносибирской городской, дав сыну жизнь, сама, не приходя
в сознанье, отошла.
Ах, гнусный род, а он еще ребенка назвал, как этого
покойнице хотелось, не знал, не знал, как дьявольски и
хитроумно умудрилась она пометить его мальчишку.
Врожденный порок сердца, Ивану объяснили доктора,
когда мальца повел он выяснить, что же мешает пятилетке
носиться вместе со всеми по двору.
Вот так, казалось бы, какие могут быть вопросы,
забудь их нацию бесовскую, не подходи, но нет, подросток
непослушный не желал, и все тут, учиться на ошибках отца
родного.
Увы.
Но справедливости ради заметим, в доме Кузнецовых,
уютной, теплой крепости семейства праведного к этому
непутевому, не в пример другим домам приличным города
промышленного на скальных берегах реки Томи
воздвигнутого врагами народа трудового троцкистами,
бухаринскими прихвостнями Норкиным и Дробнисом,
относились хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68