Итак, он спал и видел, как скорый поезд везет Серегу -
верного товарища, спешит, гремит железом, посредством тока
электрического просторы ужимая и сокращая расстояния. И
вот в этот момент чудесный, его, спящего и беззащитного,
чья-то цепкая рука вдруг ухватила за мочку уха, а, ухватив за
мякоть, принялась вращать, определенно намереваясь сей
нежный и необходимый хрящ от непутевой головы для жизни
новой и самостоятельной скорее отделить.
Да, встреча мамы с сыном состоялась в культурной,
интеллектуальной атмосфере читальни университетской у
полки с красными гроссбухами Большой советской
многотомной энциклопедии.
- Это та же самая? - спросили губы-ниточки после
того, как насмотрелись глазенки блеклые, бесцветные, на
полное бессилье негодяя.
- Та, - коротким звуком горловым он подтвердил, что
с ним сегодня можно делать все, он будет нем, не
пошевелится, не пикнет здесь, где несколько десятков глаз
мгновенно могут вскинуться от вороха бессмысленных бумаг
на дальний столик угловой.
- Ну, так вот, - продолжали бескровные, при этом не
мешая сухим и белым пальцам наслаждаться податливостью
родной горячей плоти. - Если самое позднее завтра вечером
ты не приползешь на коленях домой, весь Томск, весь
университет будет знать и говорить об этой гнусной
потаскухе.
- Понятно?
- Нятно.
- А теперь можешь продолжить занятия, - сказала
тварь, прибольно напоследок красивый нос отличника вминая
в шершавую обложку журнала " Химия и Жизнь".
На сей раз он готовился стоять насмерть, быть
мужчиной, пасть, но не сдаться. Убить в душе отца-
филателиста, ценою бесконечных унижений купившего, нет,
вымолить сумевшего смешное право субботним вечером,
вооружившись лупой и пинцетом, в который раз счастливо
убеждаться в сохранности полнейшей, неизменной, чудесных
зубчиков, всех до одного.
Он хотел, да, но Воронихина Галина вновь, как
всегда, рассчетливей и хитрей, проворней оказалась десятка
Ермаковых. Каким уверенным движением она с доски такую
грозную на вид фигуру, вновь бунтовать надумавшего сына,
небрежно сбросила, смахнула, и девочку Валеру холодной
пятерней с улыбкой омерзительной погладила по голове.
- Знаешь, - в тот вечер Леша сказал своей
единственной, когда в мансарде зимней Вострякова они
сидели среди холстов и гипсовых слепцов, румяные от
скудости еды и тяжести напитка неразбавленного, - тебе,
наверное, придется уехать на какое-то время. На месяц, может
быть, до января.
- Ты ее боишься?
- Я... я ее ненавижу, - ресницы вздрогнули чудесные и
нежные, мерцающие в свете неверном уже оплывших белых
свеч, - Я ее убью, убью гадину.
Вот так, молчал, молчал, скрывал, таился и вдруг
заговорил, а Лера, невероятно, чудовищно, но в этот момент
ужасный вдруг засмеялась, нелепо, глупо, тихо.
- Что с тобой? - спросил Алеша грубо.
- Это так, это так, мой хороший, я просто дура, дура и
все тут. Ударь меня, если хочешь.
Конечно, чутье не обмануло Валеру Додд. Дар
несравненный женской интуиции был заодно с дурацкой
непосредственностью чувств оправдан временем унылым, в
отличии, увы, от самомнения мужского, решимости, что
сочетается обыкновенно с необычайным напряжением
покровов кожных лицевых, брутальным, барабанным,
кинематографа, юпитеров и просветленной оптики
достойным.
Да, все вышло совсем не так, как представлял себе
студент-биолог, от водки и обид насупившийся грозно.
Тварь, гадина, мамаша Алексея Ермакова, с
раскроенной коробкой черепной на стол холодный
паталогоанатома, конечно, не легла. Напротив, сама, похоже,
вознамерилась отправить сына, если и не навсегда, то на
годок, другой уж точно, в специальное учреждение лечебное.
Едва ли не каждую пятницу в восемь вечера он
должен был встречать ее в примерно убранной квартире, а
утром в понедельник провожать на первый Южносибирский
автобус, сопровождать безропотно сквозь непрозрачную,
морозом в неправильной пропорции замешанную смесь
сублимата и конденсата водного.
- И не вздумай снова дергаться, - говорила ему мама
ласково в дверях студеного шестичасового "Икаруса", - одно
неверное движение, и ты в армии.
Именовалось сие мероприятие научными
изысканиями в архивах Томской парторганизации.
Впрочем, об этом Леша Лере почти ничего не писал.
А слал он милой письма, особенно первые несколько месяцев,
очень и очень часто. В конверт теперь он, правда, крайне
редко вкладывал открытку, все эти полгода из Томска Валера
получала самые настоящие письма с зачином " Здравствуй,
Лерочка" и подписью "Волчонок Леша". Он стал на удивленье
многословен и оптимизмом поражал, настолько не
сочетавшимся с тогдашним обликом и состоянием студента,
что лишь бумага в клетку и могла его терпеть, сносить
великодушно. Да, планы воссоединения в унылом далеке
своем самые невероятные строил Алеша Ермаков, из коих
постепенно, отодвигая все другие в сторону, все затмевая
простотой и совершенством, волшебным и единственным стал
вырисовываться главный - перевод. Перевод из томской,
таежной, семейством Воронихиных схваченной глуши в
украинскую вольную приазовскую степь, бегство от
собственной мамаши - доцента, кандидата исторических наук
под крылышко Елены Сергеевны Востряковой, профессора,
доктора биологических.
"Все сбудется, все сбудется", - писал Алеша Лере, ну
а пока, пока он не мог ничего. Не в силах был даже вернуть
кое-какие вещички, что, убегая от фурии безумной, оставила
Валера в квартире окнами на Усова и Косырева. Увы, весь ее
нехитрый (но, тем не менее, заметим, между прочим,
эффектный) гардероб Галина Александровна с животным
упоением, восторгом, порезала острейшим, для нужд
кухонных лериных сыночком отлично заточенным ножом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68