А вот когда впервые достояние стало народным, - сотни тысяч лучших сынов народа необъяснимо кинулись вредить. (Вредительство пунктом не предусматривалось, но так как без него нельзя было разумно объяснить, почему поля зарастают сорняками, урожаи падают, машины ломаются, то диалектическое чутье ввело и его.) Восьмой пункт - террор (не тот террор, который "обосновать и узаконить" должен был советский уголовный кодекс Ленин, 5 изд. т. 45, стр. 190., а террор снизу).
Террор понимался очень и очень расширительно: не то считалось террором, чтобы подкладывать бомбы под кареты губернаторов, но например набить морду своему личному врагу, если он был партийным, комсомольским или милицейским активистом, уже значило террор. Тем более убийство активиста никогда не приравнивалось к убийству рядового человека, (как это было, впрочем, еще в кодексе Хаммурапи в 18 столетии до н.э.). Если муж убил любовника жены, и тот оказался беспартийным - это было счастьем мужа, он получал 136-ю статью, был бытовик, социально-близкий и мог быть бесконвойным. Если же любовник оказывался партийным - муж становился врагом народа с 58-8. Еще более важное расширение понятия достигалось применением восьмого пункта через ту же статью 19-ю, то есть через подготовку в смысле намерения. Не только прямая угроза около пивной "ну, погоди!", обращенная к активисту, но и замечание запальчивой базарной бабы "ах, чтоб ему повылазило!" квалифицировалось как ТН - террористические намерения, и давало основания на применение всей строгости статьи. Это звучит перебором, фарсом - но не мы сочиняли этот фарс, мы с этими людьми - сидели.
Девятый пункт - разрушение или повреждение... взрывом или поджогом (и непременно с контр-революционной целью), сокращенно именуемое как диверсия.
Расширение было в том, что контр-революционная цель приписывалась (следователь лучше знал, что делалось в сознании преступника!), а всякая человеческая оплошность, ошибка, неудача в работе, в производстве - не п рощались, рассматривались как диверсия.
Но никакой пункт 58-й статьи не толковался так расширительно и с таким горением революционной совести, как Десятый. Звучание его было: "Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти... а равно и распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания". И оговаривал этот пункт в МИРНОЕ время только нижний предел наказания (не ниже! не слишком мягко!), верхний же НЕ ОГРАНИЧИВАЛСЯ! Таково было бесстрашие великой Державы перед СЛОВОМ подданного.
Знаменитые расширения этого знаменитого пункта были: - под "агитацией, содержащей призыв", могла пониматься дружеская (или даже супружеская) беседа с глазу на глаз, или частное письмо; а призывом мог быть личный совет. (Мы заключаем "могла, мог быть" из того, что ТАК ОНО И БЫВАЛО.) - "подрывом и ослаблением" власти была всякая мысль, не совпадающая или не поднимающаяся по накалу до мыслей сегодняшней газеты. Ведь ослабляет все то, что не усиляет! Ведь подрывает все то, что полностью не совпадает!
"И тот, кто сегодня поет не с нами,
Тот
против
нас!"
(Маяковский)
- под "изготовлением литературы" понималось всякое написание в единственном экземпляре письма, записи, интимного дневника. Расширенный так счастливо - какую МЫСЛЬ, задуманную, произнесенную или записанную, не охватывал Десятый Пункт?
Пункт одиннадцатый был особого рода: он не имеет самостоятельного содержания, а был отягощающим довеском к любому из предыдущих, если деяние готовилось организационно или преступники вступали в организацию.
На самом деле пункт расширялся так, что никакой организации не требовалось. Это изящное применение пункта я испытал на себе. Нас было двое, тайно обменивавшихся мыслями - то есть зачатки организации, то есть организация! Пункт двенадцатый наиболее касался совести граждан: это был пункт о недонесении в любом из перечисленных деяний. И за тяжкий грех недонесения НАКАЗАНИЕ НЕ ИМЕЛО ВЕРХНЕЙ ГРАНИЦЫ!!
Этот пункт уже был столь неохватным расширением, что дальнейшего расширения не требовал. ЗНАЛ и НЕ СКАЗАЛ - все равно, что сделал сам!
Пункт тринадцатый, по видимости давно исчерпанный, был: служба в царской охранке. Есть психологические основания подозревать и Сталина в подсудности так же и по этому пункту 58-й статьи. Далеко не все документы относительно этого рода службы пережили февраль 1917 года и стали широко известны. Умиравший на Колыме В.Ф.Джунковский, бывший директор Департамента полиции, уверял, что поспешный поджог полицейских архивов в первые дни Февральской революции был дружным порывом некоторых заинтересованных революционеров. (Аналогичная более поздняя служба, напротив, считалась патриотической доблестью.)
Пункт четырнадцатый карал "сознательное неисполнение определенных обязанностей или умышленно небрежное их исполнение" - карал, разумеется, вплоть до расстрела. Кратко это называлось "саботаж" или "экономическая контр-революция".
А отделить умышленное от неумышленного мог только следователь, опираясь на свое революционное правосознание. Этот пункт применялся к крестьянам, не сдающим поставок. Этот пункт применялся к колхозникам, не набравшим нужного числа трудодней. К лагерникам, не вырабатывающим норму. И рикошетом стали после войны давать этот пункт блатарям за побег из лагеря, то есть расширительно усматривая в побеге блатного не порыв к сладкой воле, а подрыв системы лагерей.
Такова была последняя из костяшек веера 58-й статьи - веера, покрывшего собой все человеческое существование.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86