– Это неправда. Уж кого я в жизни любил, если честно, то тебя.– Ври больше.Парфенов усиленно соображал.– Постой. Но если так… Получается недоразумение. Ты думала, что я тебя не любил, поэтому ушла. А я думал, что ты разлюбила, поэтому ушла. Но если выясняется, что я тебя любил – и люблю и что ты тоже, то тогда… Зачем тогда мне Владивосток? Я останусь, и мы…– Красивый город, говорят. Океан, сопки…– Ты меня слышишь? Давай…– Что? Поженимся?– Ну, хотя бы. Да. Поженимся.Парфенов подошел к Миле и присел на край нар, взял ее за руку. Рука была холодная и вялая.– Нет, не любишь ты меня. Сам же сказал. Вошел и сразу: я тебя не любил.– Я с досады! Мало ли что человек с досады!.. Мне обидно, что ты…– Все. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь.– Да люблю я тебя, дура, люблю, Мила, Милочка, радость моя… – целовал Парфенов холодную руку.Мила хрустнула яблоком и сказала набитым ртом:– Бубу, гага росые мууки самами кукут!– Что?Она прожевала:– Люблю, когда взрослые мужики соплями текут. Жалкий вид у них. Вы, мужичье, после сорока все такие жалкие делаетесь. Как ни крути, а молодость кончилась.– Постой, – не обращал внимания на обидные слова Парфенов, глупо улыбаясь. – Ты скажи еще раз: значит, я ошибся? Значит, ты меня любишь, но тебе показалось, что я тебя не люблю, а… ну… ну, держу как любовницу?– Именно так, то есть не совсем. Ты меня не любил, я тебя тоже, вот какой расклад.– Но только что…– Только что было без пятнадцати, а сейчас без десяти! Бежит время!Парфенов вспомнил проститутку Милу и свою обиду. Он почувствовал вдруг в себе желание сдавить пальцами это хрупкое горло – до смерти. Все они для одного созданы: морочить нас!– Убил бы тебя! – сказал он.– Вот в это верю. А остальное выдумки, Пал Палыч. В вас всё – выдумки. А жаль, человек-то вы в принципе хороший. И любить вас можно. Кто-то даже прямо до смерти полюбит, я вполне могу представить. Ох, не завидую ей!– Почему?– Потому что вы хоть замечательный, но тухлый. Впрочем, все тухлые, – тут же успокоила Мила Парфенова.Он встал.– Ладно. Ты изволишь изображать из себя черт знает что… А на самом деле ты дешевка. Ты спишь с каким-то павианом…– Шимпанзе!– За угол, за банку консервов и бутылку вина! И при этом считаешь себя интеллектуалкой. И при этом смеешь говорить про любовь! Да ты не знаешь, что это такое и никогда не узнаешь, потому что у вашего поколения атрофирован тот орган, которым любят!– А каким? – поинтересовалась Мила и посмотрела куда-то в направлении своих ног.– Мразь. Сучка мелкая. Подстилка богемная.– У вас богатый словарный запас. Вы поэт в душе, я всегда это знала. Но вы поэта в себе убили. Зачем?Это поколение ничем не проймешь, думал Парфенов о Миле и заодно о сыне Павле и о многих других, общаться с которыми неприятно, поскольку все они напускают на себя независимый вид пофигизма, скрывая этим несостоятельность и пустоту своих мыслей и чувств!
Но Миле он не стал этого говорить (метать бисер!), он поступил мужественно: молча вышел. И, спускаясь по лестнице, похвалил себя за мужество.А Мила полежала, доела яблоко, встала, налила стакан воды, потом достала давно на этот случай припасенный пузырек с таблетками: они были разные, она собирала их несколько месяцев, большей частью – транквилизаторы. От них, говорят, будто засыпаешь…Она высыпала таблетки на ладонь и горстями забрасывала в рот, запрокидывая голову, как у куста в солнечном саду горстями сыплют в рот смородину, и так же при этом морщась, хотя таблетки были абсолютно безвкусными. Глава тридцать третья,являющаяся продолжением тридцать второй Парфенов перед тем, как прийти домой, завернул в рюмочную на Ульяновской и выпил полстакана водки. Не для того, чтобы успокоиться. Не для того, чтобы горечь залить. Не потому, чтобы укрепить себя в мужестве перед разговором с женой. Не оттого, что просто хотелось выпить (впрочем, хотелось). Ему требовалось подогреть в себе радостную энергию освобождения. Вы говорите, не вникая в смысл своих слов, руководствуясь только настроениями! – думал он о Миле, об Ольге, о сыне Павле и о многих других, так вот и я не хочу утруждать себя взвешенностью речей!Дома его встретили вкусные запахи.Ольга и Павел обедали на кухне.– Повадился родителей обжирать! – сказал Парфенов Павлу. – Или дома жена не кормит?Павел округлил глаза и засмеялся, а Ольга сказала:– Папа у нас седня выпимши. Ему покуражиться хочется.– Вот именно, – не отрицал Парфенов, сам налил себе супа, начал есть и как бы между прочим положил на стол билеты.Павел взял их.– Саратов-Москва-Владивосток транзитом! Вот это поездка! – сказал он.– Что это? Твоего любимого губернатора переводят во Владивосток? – спросила Ольга с улыбкой.– Я сам себя перевожу. Уезжаю.– Почему во Владивосток-то? – спросил Павел.– А подальше от вас, – сказал Парфенов. – Надоели вы мне.Наступила пауза. Павел отца просто не понимал, потому что никогда его таким не видел, а Ольга думала о том, что муж, давно не любящий ее, нашел какую-то себе пассию, наверняка красивую и молодую, и вот уезжает навсегда. Почему-то во Владивосток. Может, она из Владивостока… И Ольга, давно готовившая себя к чему-то подобному, оказалась не готова. Но вида не подала.– Что ж, скатертью дорога, – спокойно сказала она. – Надолго едем?– Навсегда.– Нет, но почему? – таращился Павел, сразу утративший обычный свой лоск и ставший похожим на того круглоглазого карапуза, которого Парфенов двадцать лет назад любил к потолку подбрасывать.– Я ж говорю: мне все тут осточертело! Вы в том числе. Что смотришь, сынок? Ты не уважаешь меня, ты считаешь, что я в коридорах власти пристроился пол языком мести, разве не так?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53