— Ты же знаешь, я не могу заснуть, если дом открыт ю в него может вломиться кто угодно.
Даже если он закрывал задвижку, ему нередко пригодилось опять спускаться вниз: жена была не уверена, что слышала щелчок.
Ломон снял мокрое пальто, шляпу, поднялся по лестнице и вошел в спальню жены. Право, могло показаться, что все время, пока его не было, и Лоране, и кухарка сохраняли неподвижность статуй. Леопольдина сидела с не. проницаемым лицом, ее тускло-серые волосы были подобраны шпильками. Верит ли она в подлинность приступов Лоране? Может, не верит? Но угадать это так же невозможно, как невозможно узнать, испытывает ли она сострадание к хозяйке, предана ей или, напротив, ненавидит.
Леопольдина поселилась у них в доме семнадцать лет назад, после смерти мужа. Она превосходно готовит и очень строго следит за служанками, почему они и не держатся дольше нескольких месяцев.
А что она думает о своих хозяевах — это ее дело.
— Тебе лучше? — спросил Ломон.
Леопольдина поднялась; г-жа Ломон даже не шевельнулась и только следила, как муж расхаживает по комнате.
— Снег идет,— сообщил он.
Ни одна из женщин не отреагировала на его слова. Уже в дверях Леопольдина спросила, заранее зная ответз
— Я больше не нужна?
Ломон покачал головой: «Нет». Еще она спросила:
— Как обычно, в семь?
Ломон всегда вставал в семь утра: перед уходом во Дворец Правосудия он любил спокойно поработать у себя в кабинете, внизу.
Громко считая, он капал лекарство в стакан с водой:
— ...девять... десять... одиннадцать... двенадцать! Если он наливал в стакан только одиннадцать капель или, не приведи господь, туда падала тринадцатая, на глаза жены словно набегала тень.
Лоране выпила лекарство. Кухарка уже была в коридоре и закрыла за собой дверь.
— Постарайся не нервничать. Знаешь, мне с трудом удалось разбудить Фонтана.
Ломон знал: жена высчитала время, необходимое на дорогу до аптеки и обратно. Вдруг, словно капли мгновенно подействовали, Лоране заговорила почти здоровым голосом:
— Мне казалось, у пего есть ночной звонок.
— Не работает. Фонтан говорит, сели батарейки. — И что же ты сделал?
— Зашел в бар на углу улицы Брестом и позвонил оттуда. Это быстрей, чем возвращаться домой.
О существовании бара «Армандо» Лоране не знает: в ту пору, когда она жила нормальной жизнью, его еще не было.
— А я думала, после полуночи бары закрыты,
— Все, кроме этого,
— Ах, вот как...
Ломон снова взял ее за руку и, шевеля губами, стал считать пульс:
— ...шестьдесят шесть... шестьдесят семь... шестьдесят восемь... Ну, вот видишь!
Он опять допустил промах. По нескольку раз в день, сам того не желая, он совершает оплошности. Уже произнося: «Вот видишь!» —он понял: надо было промолчать. Лоране не любит, когда он сообщает ей, что пульс и температура у нее нормальные или что выглядит она хорошо и глаза у нее ясные.
— Ты уже кончил заниматься?
— Нет. Еще на полчаса осталось.
— Почему бы тебе не отложить до утра?
Ну, как ей объяснишь? Двадцать четыре года живут они вместе, а она как будто не знает: он ни разу не приходил на заседание не то что уголовного — исправительного суда, не просмотрев накануне вечером материалов дела. Правда, особой необходимости в этом нет. Никто, кроме него, так не делает. Возможно, причина тому — его чрезмерная дотошность. А может, неуверенность в
себе? Но в любом случае это стало для него привычкой, почти ритуалом.Молено было, конечно, упорствовать, настоять на своем. Ничто не мешало Ломону уйти к себе в спальню и продолжать работу, но ведь через несколько минут все начнется сначала: жена опять будет вздыхать, метаться в постели — лишь бы не дать ему забыть, что ради своей прихоти он заставляет ее страдать.
— Хорошо. Закончу завтра.
Проще уступить. Этим он, может быть, чуточку испортит ей удовольствие.
— Тебе ничего не нужно? — Нет, ничего.
— Не жарко?
— Нет.
Теперь они не целовали друг друга на ночь —даже в лоб. Ломон переоделся, уложил бумаги в портфель, раскурил трубку, которую оставил на столе, когда серебряный колокольчик оторвал его от дела. Уже в халате присел перед камином, засыпал поленья золой. В доме было центральное отопление, но Ломон любил, чтобы у него в спальне и в кабинете топился камин, и сам поддерживал огонь.
Напоследок он заглянул к жене:
— Спокойной ночи, Лоране. — Спокойной ночи.
Потом он прошел в ванную, вернулся, лег и погасил лампу; красноватый отсвет проникал к нему в спальню через открытую дверь; изредка потрескивали, угасая, дрова в камине. Тут Ломон вспомнил, что надо бы выпить грогу и принять аспирин, но не набрался духу вылезти из-под одеяла. Заснул он вопреки ожиданиям почти сразу.
Его разбудила Анна, подавшая утренний кофе. Она служит у них в горничных четвертый месяц. В свои девятнадцать лет уже успела отсидеть в исправительном доме. — Ставни открыть можно? — Спросила она. Ломон ответил «да», сел в постели, взял чашку. Голова была тяжелая, губы запеклись. Рассвет только-только занимался, и, глядя через окна на улицу, Ломон едва различал черные ветви деревьев,
— Снег еще идет?
— Нет. Но холодно. Похоже, подморозит. От Анны еще пахло постелью и потом.
— Ванну вам приготовить?.
Ломон утвердительно кивнул и, не успела Анна выйти, спросил:
— Что мадам?
Входя к нему по утрам, Анна первым делом закрывала дверь, ведущую в спальню Лоране
— Думаю, спит.
Несомненно, болезнь Лоране не казалась Анне такой уж опасной; надо полагать, разговаривая с лавочниками, она издевалась над своей хозяйкой. Да и над Ломоном, наверно, тоже, но по другой причине. В тринадцать лет Анна приобрела опыт общения с мужчинами, а в шестнадцать, когда полиция пресекла ее деятельность, была уже ветераном парижской панели и приобрела широкую известность в районе Центрального рынка.
1 2 3 4 5 6 7