Несомненно, позаимствовала у какой-нибудь старой богомолки, живущей в доме.
— Шарль, как вы его находите?
Тело пробыло в воде недолго, и потому не имело того жуткого вида, какой свойствен утопленникам.
— Он словно улыбается, верно?
На столе, накрытом белой скатертью, стояла святая вода и в пей веточка букса. Я перекрестился. В углу какая-то старуха бормотала молитвы. Когда мы на цыпочках вышли, мадмуазель Берта последовала за нами, вздыхая так, словно ее насильно оттащили от Боба. Странно было, войдя в ателье, ощутить совсем рядом с покойником привычный и вкусный запах еды. Оказалось, одна из мастериц готовит рагу. Рядом с ней у плиты крутилась вторая, а на столе я заметил стаканы и две початые бутылки вина.
В углу сидел художник Гайар с багровым, как всегда, лицом, слезящимися глазами и дрожащими руками. Я заговорил с ним не сразу и не помню, что именно сказал. Да это и неважно — не думаю, чтобы у него часто случались моменты просветления. Выражаясь медицинским языком, он являл собой образчик алкоголика в последней стадии, когда уже нет даже потребности в еде; удивительно только, как человек способен так долго это выдержать. Впрочем, если подумать, я не стал бы категорически утверждать, что моменты просветления у него были редки. Лорой люди, полагая, что Гайар не в состоянии ничего понять, говорили о нем с насмешкой или с издевкой, и тогда я замечал, как он стискивает зубы и взгляд его становится злым.
Люлю пришлось оставить меня: пришел какой-то человек, которого я не знал, и она повела его взглянуть на мертвого Боба. И тут мадмуазель Берта тронула меня за рукав.
— Хозяйка вам ничего еще не сказала? — спросила она шепотом — так, наверно, шушукаются в церкви.
Мы стояли в углу, отделенные от всех столом, на котором в беспорядке валялись шляпки.
— О чем?
— Они не должны были так говорить. Какое им дело _ пускай бы она думала, что это несчастный случай.
Я еще ничего не знал о том, что произошло в Тийи.
— А разве это не так?
тарая дева, глядя мне в глаза, покачала головой. Она осунулась сильней, чем Люлю, лицо пожелтело, губы обескровились, и я машинально взял ее за руку, проверяя пульс.
— Это от усталости,— прошептала она. — Ни хозяйка, ни я не сомкнули глаз. Слишком много наговорили жандармы. Слишком много или слишком мало. Сейчас
она догадалась, что они имели в виду, когда задавали вопросы, и мучается.
— Самоубийство?
Мадмуазель Берта кивнула, и подбородок у нее дрогнул. Не знаю, какой у нее пульс обычно, вероятно, ниже нормы. Но сейчас он вряд ли был больше пятидесяти пяти.
— Вам надо бы выпить глоточек чего-нибудь покрепче. Впрочем, настаивать бесполезно. Никакие мои рекомендации она не примет. Самое лучшее, пожалуй,— порасспросить ее и дать возможность высказать все, что у нее на душе.
— А разве точно неизвестно?
— Никто ничего не знает. Все это настолько невероятно!
Повторяя общее мнение, я воскликнул:
— Он всегда был такой веселый!
Это одна из тех фраз, которые произносишь, не подумав. Я отметил, что мадмуазель Берта взглянула на меня с изумлением и даже словно с укором. Ее взгляд, если перевести его в слова, означал: «И вы тоже?»
Неужели она была не согласна с друзьями Боба и вообще со всеми, кто его знал? Он сразу становился душой общества, где бы ни появился; стоило ему присоединиться к какой-нибудь компании, и все лица тут же прояснялись.
— Вы не знаете, он не был болен? — спросила мадмуазель Берта.
Я не знал. Бывало, во время вечеринки или на уик- энде я давал Бобу совет, что принять от ангины или какой-нибудь обычной хвори, но он ни разу не пришел ко мне в кабинет на консультацию. То же самое — с большинством моих друзей, и я их прекрасно понимаю: своеобразная стыдливость мешает им обнажать свои мелкие немощи перед человеком, с которым они вскоре встретятся в другой обстановке.
Люлю подобной стыдливости лишена. Она частенько консультировалась у меня. Бывало, у них сидело с полдюжины гостей, а она спрашивала меня вполголоса:
— Шарль, вы не могли бы на минутку выйти со мной? Боб, знавший, в чем дело, провожал нас взглядом.
В таких случаях Люлю притворяла дверь спальни. Она ложилась на край кровати, юбка у нее задиралась, так что оголялись бедра.
— Шарль, меня опять беспокоит живот. Боюсь, что когда-нибудь у меня все вырежут.
Когда ей не было и двадцати, у нее впервые заболел живот и напугал на всю жизнь: операции она боялась больше, чем серьезной болезни вроде туберкулеза.
Насколько я могу судить, у Боба для его возраста и при том образе жизни, какой он вел, здоровье было неплохое. Всего лишь года два-три назад он обнаружил, что у него имеется желудок, который плохо переносит белое вино. Всякий раз после еды, а иногда и во время ее, Боб принимал большую дозу соды. Не слишком настаивая, я пытался отговорить его от этого и даже дал желудочное лекарство на основе каолина, но Боб упорно держался за соду, которая быстрее снимала боли.
Я спросил у мадмуазель Берты:
— Он обращался к врачу?
— Точно не знаю. Думаю, что да.
— Что вас навело на такую мысль?
— Даже не могу сказать. Всякие мелочи.
И она отвернулась. Видимо, поняла, что выдала себя: выходит, она следила за Бобом куда внимательней, чем его жена. Я пожал руку только что вошедшему Рири. Всегда немножко странно видеть его в городской одежде. Пришел сосед мясник в фартуке и тоже двукратно расцеловался с Люлю. Одна из мастериц спросила:
— Доктор, правда ведь, ей обязательно нужно поесть? Я подтвердил. Решив, что поговорить с Люлю больше не удастся, я собрался уходить, но тут она снова оказалась рядом со мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41