двух срочных вызовах к больным.
В каком-то смысле я испытывал облегчение: больше не нужно было копаться в истории с Бобом. Теперь я все знал. Но, как часто бывает, когда долго добираешься до истины, она показалась мне холодной и печальной.
Конец Дандюрана, в сущности, полностью согласовывался со всем тем, что я знал о его жизни. Бобу была свойственна врожденная сдержанность; она угадывается, правда, не столь явно, и у его волевого племянника Жан-Поля.
- В юности ему случалось быть откровенным с сестрой, но недаром та добавила: «...так, словно он поговорил сам с собой». Она была, в сущности, ребенком и не могла его понять. Взрослому он бы не открылся. Он рассказывал сестре о своей мечте жить в пустыне, затем о том, что хотел бы раствориться среди простого народа.
А с Люлю он никогда не откровенничал, более того, после трех недель совместной жизни заявил, что у нее нет никаких обязательств по отношению к нему и она вольна бросить его, когда ей заблагорассудится. Позже; много позже, он все-таки признался — и то когда Люлю его спросила,— что в самое первое утро в квартире на улице Принца, когда оттуда ушел его отец, понял, что любит ее.
Выражаясь попросту, я всё кручусь вокруг да около Я-то знаю, что точило меня, пока я ездил по визитам. История с Бобом оказалась абсолютно простой, слишком простой. Мне так и слышался голос жены:
— В конечном счете, он предпочел избавиться от страданий.
Да и другие скажут то же самое. Однако уверен, что это не так. Я боюсь упрощенных толкований и: людей, которые все знают и изъясняются категорическими формулировками.
Во-первых, вероятней всего, что особенно страдать Бобу не пришлось бы, и Жигуань, как бы ни дорожил он своим временем и ни скупился на слова, наверняка, бы растолковал ему это. В наше время операция — это совсем не то, что было лет пятьдесят назад, и теперь никто не боится лечь на операционный стол.
Что же касается рецидива, то он мог случиться через год и через десяток лет, так что у Боба хватило бы времени принять решение.И вот еще что подтверждает мою теорию: Боб сделал все возможное, чтобы уверить нас, будто он внезапно увлекся спиннингом, и все разыграл так, чтобы его смерть предстала как результат несчастного случая.
Пошел он на это не потому, что боялся страданий, нет, просто не хотел выставлять напоказ свои страдания и все, что считал слабостью.Он не жалел сил, чтобы жизнь у Люлю была как можно легче. И к нему — к ним! — приходили отвлечься от мрачных мыслей, омыться беззаботностью и радостью.
В Тийи, в маленьких монмартрских барах — везде, где он появлялся, большой и нескладный, на него смотрели, как на симпатичного шута.
— Умора!
Искрящийся весельем взгляд, приподнятые в улыбке уголки губ... А разве может быть щут больной, шут страдающий, шут на диете? Нет, жена меня не поймет. Я постучался в лавку, и Люлю спросила из-за двери:
— Кто там?
— Это я, Шарль.
Она была такая бледная, оцепеневшая, словно ждала от меня приговора.
— Вы виделись с ним?
— И с ним, и с доктором Буржуа, который занимался Бобом до Жигуаня.
— Что они сказали?
— У Боба был рак.
Мое сообщение Люлю приняла со страдальческой гримасой, словно Боб был еще жив и она видела, как он мучается.
— Он был обречен?
— Нет.
— Мог бы жить?
— Жигуань согласился оперировать его.
— И он бы вылечился?
— Возможно, не окончательно, но, во всяком случае, на какое-то время.
— Он не захотел?
Я кивнул, и Люлю все поняла. Она угадала, почему он на это пошел.
— Не верил он в меня.
— Да что вы, Люлю!
— Нет, Шарль. Он не понимал, что я была бы счастлива посвятить остаток жизни заботе о нем. Не хотел делать из меня сиделку. Он ведь всегда относился ко мне, как к маленькой девочке. До самого конца обращался, как с ребенком. Потому и ушел из жизни, не сказав мне ни слова.
Я приобнял ее, и в нос мне ударил запах пота. Она тут же высвободилась.
— Что ж, теперь мы по крайней мере знаем. Сейчас уже поздно было думать, легче или тяжелей ей стало- оттого, что она узнала правду.
— Чуть не забыла. Звонила ваша жена.
— И что, передала?
— У вас в кабинете больше часа сидит больная. Утверждает, что ее отравили и она умирает.
Я понял, о ком идет речь. Это одна маньячка, живущая в нижнем конце улицы Мучеников; каждый раз, поругавшись с любовником, она является ко мне и несет одну и ту же чушь.
— До свиданья, Шарль. Еще раз спасибо за все.
— Не за что. Думайте все-таки о своем здоровье, иначе я на вас рассержусь.
Люлю провела меня через лавку, куда падал слабый свет из ателье, выпустила, задвинула засов, повернула ключ в замке. Пациентке, чтобы избавиться от нее, пришлось дать
рвотное, и минут -десять, вцепившись обеими руками мне в пиджак и глядя на меня безумными глазами она вопила, что не хочет умирать. Жене перед сном я сказал:
— У Дандюрана был рак.
— Так я и думала. И продолжала шить.
— А Люлю что сказала?
— Ничего.
Вот и все. Я не стал сообщать ей, что у Люлю осталась всего одна мастерица, что она чудовищно исхудала. Было ясно, что теперь, когда не стало Боба и атмосфера в доме изменилась, жена туда ни ногой: Она только и ждет, когда наконец я покончу с этой историей и навсегда забуду дорогу на улицу Ла-марка,
И словно действительно торопясь положить конец всему этому, я на следующий день выкроил время повидаться с Жерменой Петрель. Несмотря на приглашение приходить в любое время, я на всякий случай предварительно позвонил. У Петрелей небольшой особняк рядом с домом, где, помню, я был на похоронах Сары Бернар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41