Июль и август были для меня самыми скверными месяцами: приходилось даже ловить туристов на Больших бульварах, и однажды меня арестовали; до сих пор удивляюсь, каким чудом я тогда выпуталась. В ту пору я выглядела такой молоденькой, что инспектор полиции, перед которым мы проходили, сжалился надо мной. Вы не будете сердиться, если я налью себе рюмочку?
Снова сев за стол, Люлю поинтересовалась:
— Я вас не шокирую?
— Ничуть.
— Признайтесь, вы ведь обо всем этом догадывались?
— Да.
— Сейчас расскажу, как я встретилась с Бобом, которого тогда еще никто так не называл. Значит, мы с моим румыном сидели на террасе. Дело шло к вечеру, народу было уже много. Мимо нас прошел высокий молодой, человек без шляпы: волосы светлые, чуть с рыжинкой; глаза серые. Глаза его меня сразу поразили, к тому же одет он был в тон: костюм, галстук, даже носки — все было серого цвета. На секунду он остановился, пожал руку моему приятелю, бросил на меня рассеянный взгляд и направился к бару. Это был еще совсем не тот Боб, какого вы знали. Тогда он был похож на своего племянника, которого вы видели па похоронах.
«Кто это?» — спросила я приятеля. «Понравился?» — «У него необыкновенные глаза». Мой румын улыбнулся, повернулся к бару, где его знакомый, поставив локти на стойку, пил в полном одиночестве с видом человека, решившего накачаться.
«Подожди, я сейчас». Я смотрела, как они беседовали вполголоса. Боб несколько раз оглянулся на меня; видно было, что он колеблется. Наконец, пожав плечами, заплатил бармену за выпитое и без энтузиазма последовал за румыном.
«Позволь представить тебе Робера Дандюрана. Завтра он сдает последний экзамен на юридическом». Меня мой румын отрекомендовал куда короче: «Люлю».
С полчаса они говорили о профессорах и однокашниках, не обращая на меня внимания, лишь иногда угощали сигаретой. Потом румын взглянул на часы и встал. «Мне пора. Допивайте без меня и постарайтесь не поссориться». Больше я его никогда не видела.
Дандюраи сперва сидел хмурый, словно его заманили в ловушку. «Вы давно с ним знакомы?» — поинтересовался он. «Три недели».— «Умнейший парень. Держу пари,когда-нибудь он станет премьер-министром у себя на родине».
Боб все время, перекладывал ногу на ногу, точно и так и этак ему было неудобно, и вот тогда-то я обратила внимание на его носки. «Если у вас есть дела поинтереснее, ради бога, не за-. держивайтесь из-за меня,— предложила я.— Я же знаю, завтра у вас серьезный экзамен».
Я ведь не подозревала, что у него в голове, да он совсем и не думал обо мне. Уже тогда его отличала характерная черта — края верхней губы приподнимались, словно он посмеивался над собеседниками и над собой.
«Ваше имя Робер?» — «Да».— «А вас никогда не звали Бобом?» — «Нет. А что?» — «Просто, мне кажется, вам бы это пошло». Это было глупо, я понимала, но надо же о чем-то говорить.
Произнеся это, Лголю улыбнулась так жалко, что я едва удержался, чтобы не взять ее за руку; мне стало стыдно за ту суровость, с какой я судил о ней последние недели. Дверь спальни приотворилась, и мадмуазель Берта высунула голову в бигуди.
— Это, конечно, не мое дело, но мне кажется, доктор, что в интересах ее здоровья...
— Ложись. Я сейчас приду.
Дверь захлопнулась, но старая дева продолжала что-то бурчать.
— Вот видите! Я больше не имею права лечь, когда хочу. А мне так охота поговорить!
— Вы ее послушаетесь?
— Иначе она весь день будет дуться, разговаривать не станет. Однажды так уже было. В прошлое воскресенье мы весь день с утра до вечера провели вдвоем, не перемолвившись ни словом, и все потому, что я отказалась пойти с нею к мессе. И она тоже не пошла. Ладно, доскажу в другой раз. Мне хочется, чтобы вы знали все. Вы увидите, что Боб был куда сложнее, чем казался, и, может быть, поймете, что с ним произошло: ведь вы лучше меня. разбираетесь в людях. Хочу только, чтобы вы знали, что к решению, принятому им тогда, я не причастна. Произошло чудо. Разве это не чудо, что с той минуты, когда на террасе «Аркура» он сел на плетеный стул рядом со мной, мы никогда не расставались, не провели порознь ни одной ночи, за исключением трех недель, что я была в клинике? Даже когда он поехал в Пуатье повидаться с отцом, он взял меня с собой и на ночь вернулся в отель. А мы тогда не были женаты.
Я поднялся, собираясь уходить.
— А знаете, Шарль, в каком году мы поженились? Я не имел представления. Люлю сама только что сказала, что живут они вместе с 1930 года.
— В тридцать девятом, через три недели после объявления войны. Как только ее объявили, на следующий день Боб подал в мэрию заявление о вступлении в брак и страшно боялся, что его мобилизуют, прежде чем мы поженимся.
— Его призвали?
— Через два месяца, взяли в санитары; ему повезло: он отступал до самой Дордони и не попал к немцам в плен. Ох, я ошиблась! Весь этот период, понятно, мы спали не вместе, хотя я несколько раз приезжала в Эна, где он стоял, а в Перигё прибыла всего спустя пять дней после него.
Раздался сухой кашель мадмуазель Берты.
— Спокойной ночи, Шарль. Не буду вас больше задерживать.
И прежде чем закрыть за мной дверь, она произнесла:
— Спасибо вам.
Я не решился слишком скоро появиться на улице Ла-марка, боясь, как бы Люлю не подумала, что я пришел ради продолжения ее истории. Но, после того как она упомянула Пуатье, я сделал открытие: вероятней всего, Боб был сыном профессора Дандюрана, декана юридического факультета и автора философского трактата, которым до сих пор, пользуются во всех университетах.
Долгие годы у меня и в мыслях не было как-то связать старого профессора и мужа Люлю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41