Вот из-за этих самых испаряющих влагу брюк маленький портной и сделал свое открытие. Он довольно долго смотрел на них, размышляя о том, что ткань не лучшего качества и брюки сядут. Затем он взглянул на брюки господина Лаббе глазом портного, чтобы убедиться, что они из лучшего материала. Ибо господин Лаббе одевался, разумеется, не у Кашудаса. Никто из тех, кто имели обыкновение приходить сюда в четыре пополудни и были гражданами именитыми, не одевались у маленького портного. Ему доверялась починка одежды или переделка - не больше.
Пол был устлан опилками. Мокрые подошвы оставили на нем причудливые узоры, там и сям комочки грязи. На господине Лаббе были изящные туфли и темно-серые, почти черные брюки.
И вот на левом манжете виднелась маленькая белая точка. Если бы Кашудас не был портным, он, может, не обратил бы на нее внимания. Он, верно, подумал, что это нитка, а портные имеют привычку вытаскивать нитки. Если бы он не был существом столь приниженным, ему бы и не пришло в голову наклониться.
Шляпник с некоторым удивлением наблюдал за его движениями. Кашудас схватил попавшую в манжет беленькую штучку. Это оказалась не нитка, а крошечный клочок бумаги.
- Извините... - прошептал Кашудас.
Ибо он всегда извинялся. Кашудасы извинялись во все времена. Столетия прошли с тех пор, как они, переброшенные, словно тюки, из Армении в Смирну или Сирию, приобрели эту благоразумную привычку.
Здесь следует подчеркнуть, что, пока он выпрямлялся, зажав бумажный клочок между большим и указательным пальцами, он ни о чем не думал. Точнее, он думал. "Это не нитка..."
Он видел ноги и ботинки играющих, чугунные ножки мраморного столика, белый фартук Фирмена. Вместо того чтобы бросить клочок бумаги на пол, он протянул его шляпнику, повторив.
- Извините...
Ведь шляпник мог удивиться - что он там ищет в манжете его брюк.
И вот в то мгновение, когда господин Лаббе в свою очередь взял бумажку - она была ничуть не больше кружочка конфетти, - Кашудас почувствовал, как его словно парализовало, а затылок насквозь пронизало крайне неприятное ощущение озноба.
Самое ужасное, что он смотрел прямо на шляпника и что шляпник смотрел на него. Так некоторое время они не отрывали друг от друга взгляда. Никто на них не обращал внимания Играющие и остальные следили за картами. Господин Лаббе выглядел как толстый человек, которого надули, а потом постепенно выкачали воздух. Он оставался по-прежнему внушительных размеров, но как-то обмяк. Его расплывшееся лицо почти не меняло выражения, хранило оно неподвижность и сейчас, в эту важнейшую минуту.
Он взял бумажку и, помяв ее пальцами, скатал в шарик не больше булавочной головки.
- Спасибо, Кашудас.
Об этом можно было бы спорить до бесконечности, и маленькому портному пришлось размышлять об этом днями и ночами: произнес ли шляпник эти слова обычным тоном? С иронией? Угрозой? Сарказмом?
Портной дрожал и чуть не опрокинул свой стакан, за который схватился, чтобы скрыть замешательство.
Не следовало больше смотреть на господина Лаббе.
Это было слишком опасно. Речь шла о жизни и смерти. Если для Кашудаса еще могла идти речь о жизни.
Он продолжал сидеть внешне неподвижно, однако ему казалось, что он подскакивает на месте; были моменты, когда ему приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы не кинуться сломя голову бежать.
Что бы произошло, если б он встал и крикнул:
- Это он!
Его бросало то в жар то в холод! Тепло печки жгло ему кожу, а он чуть не стучал зубами. Внезапно он вспомнил улицу де Премонтре и себя, Кашудаса, охваченного страхом и потому держащегося поближе к шляпнику. Так было несколько раз. Так было и всего четверть часа назад. На темной улице только они вдвоем.
А ведь это был ОН! Маленькому портному очень хотелось взглянуть на него украдкой, но он не смел. Разве один лишь взгляд не мог стать ему приговором?
И совсем уж нельзя провести рукой по шее, чего ему хочется до такой степени, что это становится мучительным, точно сдерживаемое желание почесаться.
- Еще вина, Фирмен...
Снова ошибка. Обычно он выжидал приблизительно с полчаса, прежде чем заказать второй стакан. Что он должен сделать? Что он мог сделать?
"Кафе де ла Пэ" было украшено зеркалами, где отражался уплывающий к потолку дым от трубок и сигарет. Лишь господин Лаббе курил сигару, и до Кашудаса иногда доносился ее запах. Справа, в глубине, около туалета находилась телефонная кабина. Не мог ли он, сделав вид, что направляется в туалет, проникнуть в эту кабину?
- Алло... Полиция?.. Он здесь...
А если господин Лаббе войдет в кабину вслед за ним? Никто ничего не услышит. Это всегда происходило бесшумно. Ни одна жертва, ни одна из шести, не крикнула. Ладно, пусть то были старые женщины. Убийца покушался лишь на старых женщин. Потому-то мужчины храбрились, чаще отваживались выходить. Но что ему мешает сделать исключение?
- Он здесь... Скорей приезжайте за ним...
Между прочим, он получит двадцать тысяч франков. Это - обещанное вознаграждение, которое старались получить такое множество людей, что полиция, засыпанная самыми невероятными сведениями, просто не знала, что делать.
С двадцатью тысячами франков он сможет... Но, прежде всего, кто ему поверит? Он станет утверждать:
- Это шляпник!
А ему скажут.
- Докажите. - Я видел две буквы...
- Какие буквы?
- "Н" и "т".
Насчет "т" он даже не был уверен.
- Объясните толком, Кашудас...
Разговаривать с ним будут строго; со всеми на свете кашудасами всегда разговаривают строго...
- ...у него на брюках, в манжете... он скатал из нее шарик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13