Дальше она писала:
«Если бы вы могли добиться от своего дяди…»
Что же такое он наболтал? Мишель не помнил. Должно быть, совсем опьянел, когда рассказывал ей о своей жизни, играя в ту ночь с действительностью, как ребенок играет с мыльными пузырями.
Должно быть, объявил ей, что живет в Колоне с богатым дядей, настоящим маньяком…
«…Как жаль, что ваш дорогой старик так нуждается в вас…»
Разве он раздумывал, как ему поступить в маленьком баре на площади Клиши, когда приятель, чье имя он уже забыл, заговорил о ним о некоем г-не Дьедонне, искавшем секретаря? Чтобы наскрести денег на дорогу, он пошел даже на то, чтобы продать вещи жены, понятия не имея, чем все кончится.
Разве раздумывал он в тот дождливый вечер в Дюнкерке, когда, не сказав ни слова, не сделав движения навстречу, прошел мимо Лины, понимая, что бросает ее навсегда ради приключения?
«…Как жаль, что ваш дорогой старик…»
Иногда мимо них из «Вашингтона» или направляясь туда, проезжала коляска на бесшумных шинах, и цоканье копыт звучало подобно легкой музыке.
«…дорогой старик…»
«Дорогой старик» уснул, как с ним теперь это часто бывало. Его рот с желтыми зубами был приоткрыт, а руки на подлокотниках расслаблены.
Мишель смотрел на него — и не видел. Он думал.
И мысли его унеслись далеко. У него возникло ощущение, будто то, о чем он прежде только догадывался и что всегда ускользало от него, обрело вдруг четкие очертания.
Такие женщины, как м-с Лэмпсон, как ее подруга Риверо и многие другие, как мужчины из «Вашингтона», узнававшие друг друга по кличке лошадей… Не к этому ли миру стремился он всегда, с самого детства, с той минуты, когда, оглядевшись, увидел убогие стены домов и сумрачные улицы Валансьенна?
Эти люди не говорили о деньгах, не зарабатывали их, не подсчитывали, не, хранили ревниво, как это делал Фершо.
С презрительной улыбкой, словно продолжая чудесную игру, проходили они мимо склоненной в поклоне толпы.
Увиденный через такие окуляры, великий Фершо становился маленьким и жалким со своей полной никчемной борьбы жизнью. Теперь он сидел тут, в этом шезлонге, в трех бетонных стенах квартиры с деревянной балюстрадой, как символ определенного вида существования.
Заработанные миллионы, десятки миллионов, может быть, миллиард, претворялись в желудочное расстройство и борьбу с крысами, в кляузы, мелочные дрязги с Аронделем, в телефонные звонки мэтру Обену или другим чернокожим.
Сидя неподвижно, Мишель ждал, и его взгляд, помимо воли, скользил по бледной груди Фершо, вид которой всегда вызывал у него тошноту, по животу, на котором брюки держались на веревке и из них торчал кусок серой ткани.
«…дорогой старик…»
Вот тогда-то, внезапно, без какого-либо перехода, без толчка, на него нашло озарение. Но он не вскочил со своего места, не задрожал, а только смертельно побледнел, потому что ему показалось, что кровь застыла у него в жилах.
Он не испытывал ни страха, ни возмущения. Лишь удивление. Как испытываешь великое чувство облегчения, когда вдруг прорывается давно назревший гнойник.
Как же он не догадывался прежде, в каком направлении идет? Жил, словно в лихорадке, давно ощущая смутное беспокойство и борясь с призраками.
Наконец-то глаза у него раскрылись, и он понял то, что другие поняли уже давно. Он чувствовал, что прозрел. Никакой Жеф или тем более Суска больше не страшили его.
Подумать только, что в течение стольких дней, подталкиваемый неизвестной силой, он бродил вокруг Жефа, тщетно пытаясь понять смысл его слов, его взглядов!
А между тем все было так просто. Жеф сразу догадался, чем все кончится. Более того: Жеф подсказал ему, как действовать.
«За что я тебя упрекаю? За то, что не могу…»
День за днем Жеф следил за его успехами. Жеф чувствовал, как созревает Мишель. Вот почему он посоветовал Рене: «Брось его!»
Он не остановил его, даже напротив. Почти подтолкнул. С чего это ему вздумалось рассказать про Голландца и обезглавленных трупах, прибитых к берегу?
Теперь Мишель понял все до мелочей. Когда, скажем, старый каторжник спросил его, где Фершо прячет деньги…
Деньги были тут, в этом кресле, на животе спящего «дорогого старика».
Мишель не пытался бороться с собой, как не боролся в тот момент, когда бросил Лину. Все воспринималось им как заданность, как потребность, как то, чему случиться было суждено, было предопределено заранее.
Он вылетит в Вальпараисо и войдет в просторный дом доньи Риверо, чтобы занять там свое место. Он скажет: «А вот и я».
Перед обедом он отправится узнать, какие есть рейсы.
Эго надо сделать в первую очередь.
Что касается деталей предстоящей операции, то он рассматривал их без спешки, не подталкивая себя, все еще под впечатлением сделанного открытия, напоминая тех древних христиан, перед которыми на секунду разверзлись небеса.
Еще предстояло ответить на ряд вопросов. Разве» рассказывая ему о том, как он бросил динамитную шашку в трех негров, Фершо не подчеркивал, что это была необходимость?
Разве Фершо пожалел Лину? Разве не посмотрел в тот вечер на своего секретаря с явным восхищением?
Более того: Мишель был теперь убежден, что, помимо разгадавших его Жефа и Голландца, все понял и Фершо.
Понял с первого дня их знакомства, когда оценивающе взглянул на тогда ничем не приметного молодого человека.
С чего бы он тогда привязался к нему, если бы не считал способным на поступок, который сам находил таким естественным и оправданным? Нет, он несомненно признал в нем родственную душу.
Внезапно все стало удивительно ясно. Мишель был заворожен ослепительным светом, который выхватил самые различные подробности, малейшие взгляды и слова, которыми они обменивались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82