Внезапно проснувшись и опасаясь, что проспал, он нащупал на мраморном столике спички. Пламя осветило циферблат будильника, стрелки которого показывали десять минут четвертого.
Боясь снова уснуть, Мишель зажег свечу.
Он не привык спать с будильником, мерное тиканье которого усыпляло его. Свечи должно было хватить на четверть часа. Ее красноватое пламя вызывало смутные воспоминания детства, погружая в еще большее оцепенение. Он погасил ее и нарочно остался лежать на спине, зная, что в этом положении не сможет уснуть.
Под одеялом было тепло, но лицо оказалось во власти влажного холода, который набегал неизвестно откуда волнами, хотя дверь и окна были закрыты. Погасил ли он свечу? Отчего-то ему показалось, что он видит квадрат узкого камина из черного мрамора и желтые обои с бурыми цветами на стенах. Его снова сморило. Если на свою беду он уснет, то наверняка не проснется в пять часов, как сам себе назначил.
Выйти раньше он не решался. Мало найдется желающих подышать воздухом в три утра. А если его услышат? Что он скажет Фершо, если тот вдруг обнаружит его на площадке второго этажа?
«Встану через час…»
Почувствовав, что снова погружается в сон, он высунул из-под одеяла ногу, чтобы холод не дал ему уснуть, — и все равно был во власти каких-то кошмаров. Казалось, он слышит тяжелое дыхание Жуэтты, которая спала за стенкой и раз двадцать за ночь тяжело, со стоном, ворочалась с боку на бок, после чего ее какое-то время не было слышно, и всякий раз Мишель задавал себе вопрос, не померла ли старуха.
Нет, он никоим образом не должен уснуть. Ему непременно надо повидать Лину. Моде почувствовал к ней глубокое сострадание. Было около трех часов дня. Мчавшиеся по небу низкие тучи должны были приблизить наступление ночи. Судя по тому, что к белым чайкам, летавшим над самой кромкой воды, присоединилось воронье, на пляж прибило падаль. Черные и белые птицы перемешивались в небе, исполняя какой-то дикий танец, сопровождая его криками, и стремительно планируя в какое-то, не видное Мишелю из дома, место на пляже.
Занятый одним из бесконечных телефонных разговоров со своим парижским адвокатом мэтром Обеном, Дьедонне Фершо был вынужден находиться у стены, на которой висел телефон. Сквозь слегка раздвинутую штору Мишель вдруг увидел вдали Лину, которая, то четко выделяясь на фоне неба, то вдруг пропадая из поля зрения нерешительно брела по дюнам.
Сначала он испугался, что хозяин заметит ее, а потом испытал острое чувство жалости — такой одинокой выглядела она среди безбрежных просторов, где носился ветер, одинокой и напуганной видом этого унылого берега и, как он догадывался, птицами.
На ней были ее единственные уличные туфли на высоких каблуках, которые увязали в песке и скользили по гальке. Пальто — то, которое они не успели продать старьевщице в квартале Архива, было трехлетней давности, тогда их носили длинными, и это придавало ее фигуре жалкий вид. Ей было холодно. Нос наверняка замерз. Она робко продвигалась вперед, стараясь изображать женщину, которая прогуливается, словно можно было найти хоть одного гуляющего в такой час на всем побережье Ла-Манша! Если бы Фершо ее увидел, он сразу бы все понял. И что бы тогда произошло?
Неужели она прошла почти восемь километров? Ей наверняка пришлось спрашивать дорогу. И теперь она кружила вокруг дома, жадно вглядываясь в окна.
Жуэтта должна была увидеть ее через застекленную дверь кухни.
У Мишеля сжалось сердце. Но к чувству признательности стало примешиваться ощущение неловкости, почт и озлобление. Ему было стыдно за нее, а он не переносил стыда. Бродя вокруг дома, засунув руки в карманы своего жалкого, слишком длинного пальто, она выглядела брошенной.
— Ты уверен, что сможешь ее прокормить? — настойчиво спрашивала его мать, когда он женился. Мать была единственным человеком, который не питал к нему никакого доверия, не обманываясь по поводу того, что он с такой убедительностью доказывал окружающим.
Как и другим, он солгал ей. Поклялся, что будет зарабатывать достаточно, чтобы содержать жену, что скоро разбогатеет.
Все о нем знала одна Лина. Ее он не обманывал. Разве не она так хотела выйти за него? Разве не она два года назад стала бродить под окнами газеты, в которой он писал о происшествиях? Разве не она всячески старалась попасться ему по дороге с курсов?
Тогда она носила плиссированные юбки из шотландки, свитер из тонкого джерси, облегавший грудь и подчеркивавший ее формы, что так отличало ее от других девушек. Она изучала языки, потому что родители хотели, чтобы она что-то изучала. Вероятно, она рассказала о своих чувствах подругам, так как неизменно прогуливалась возле его окон под руку с одной из них.
Через одну из этих подруг, сестру приятеля Мишеля, они и познакомились. С тех пор они каждый вечер встречались на улицах в поисках местечка потемнее — в подворотнях, а иногда и на сквозняках пустынных подъездов, — чтобы прижаться друг к другу.
Лина была богата. Ее отец владел «Большим кафе» с бело-золотым залом с зеркалами и люстрами, теплыми коричневыми сиденьями, которое посещали только именитые люди города. С самого утра в изящных туфлях, в отложном воротничке невообразимой белизны, открывавшем апоплексическую шею, он мелькал то за одним, то за другим столиком, наливаясь краской по мере того, как проходило время. Глаза его все более округлялись, язык заплетался, но, хотя к вечеру он уже с трудом подыскивал слова, никто никогда не видел его пьяным. Чувствуя, что находится на пределе, он без чьей-либо помощи осторожными шагами отправлялся спать.
Ни его жена из прекрасной семьи, ни дочь никогда не.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82