Меня, мой милый, за дверь не выбросят, понимаешь?.. Они все воображают, что я сейчас возьму и уеду. Считают, что избавились от меня. А я останусь. И завтра или послезавтра Фабьен придет просить у меня прощения. Будет умолять меня. Будет валяться у меня в ногах. Не стоит объяснять тебе почему, ты опять покраснеешь, как девочка. Я нужна ему. Он не заснет сегодня ночью! Быть может, понадобятся недели, даже месяцы, но уйдет Шушу, а не я. Несмотря на детей! Несмотря ни на что! Несмотря на клинику! И если бы твой отец был здесь, он сказал бы, что я права. Ты думаешь, ему не давали пинков в зад? Не выбрасывали сотни раз за дверь?
— Послушай, Корина…
Но она ничего не хотела слушать. Она говорила и говорила, голос ее становился все более резким и более страстным. Несколько раз за вечер соседи стучали в стены и в потолок, просили ее замолчать, она не обращала внимания…
— Ах так! Значит, я проститутка… А на ком женился наш отец? Я говорю о маме, да… Ты об этом не хочешь ничего знать. Но ты все-таки узнаешь, потому что это необходимо, иначе все будут продолжать над тобой смеяться. Отец тогда еще не был очень богат, у него еще не было таких острых когтей. Он работал в одной газетенке, где ненапечатанные статьи стоили дороже, чем напечатанные. Ты этого тоже не понимаешь? Эта газета занималась шантажом, если тебе так больше нравится. И Доршен, депутат, был ее владельцем. А твой отец очень гордился, что спит с женой депутата. Итак, их обоих застали на месте преступления. Тебе може! быть, интересно, как я узнала эти подробности? Ты не помнишь, когда ты был еще ребенком, пять или шесть лет назад, между нашей семьей и Доримонами произошла ссора… Тут тоже были сценки! Что, однако, не помешало маме поселиться теперь у тети Жанны. Так вот! Эго мне рассказала тетя Жанна. В ту пору она ненавидела нашу мать и на все была способна, чтобы… Знаешь, что Доршен сказал твоему отцу после того, как получил развод: «Теперь, мой бедный друг, она будет сидеть на шее у вас». И она сидела на шее у папы в течение двадцати двух лет. Двадцать два года она держала его в руках, потому что, несмотря на свой унылый вид, эта женщина знает чего хочет. И она получила драгоценности, на которые зарилась. И устраивала приемы, о которых мечтала. И у нее был личный шофер, своя горничная, свой метрдотель… И среди всего этого мы с тобой жили, мой бедный дурачок Ален! Меня одевали, как роскошную куклу, у меня были самые дорогие игрушки. Однажды они, не раздумывая, подарили мне на Рождество лошадь и наняли учителя верховой езды. Но когда я поступила в пансион, мои соученицы через некоторое время стали меня избегать… Им запретили родители. Потому что я дочь Малу! Да ты, как и Шушу, считаешь меня падшей женщиной… Мои любовные истории… Я могла бы всю ночь рассказывать тебе о них. Самое странное, что ты один ничего о них не знаешь. Люди говорят об этом и здесь, и в других местах. О них писали в разных газетенках, вроде той, где начинал твой отец. Свежие деньги! Это было его любимое выражение. У нас всегда не хватало свежих денег, и ты не знаешь, как их добывали в последнюю минуту… Кстати, куда ты дел чемодан с бумагами?
— Он у меня в комнате.
— Придется его у тебя изъять. Ты слишком глуп, чтобы разобраться в них. Ты даже не поймешь… Ну а я отыщу, конечно, способ сунуть их носом в их собственное дерьмо… Тебя от этого коробит? Ты думаешь, что у пас в семье говорили иначе, когда разыгрывалась одна из тех милых ссор, после которых мама переезжала на несколько дней в отель. Ты и этого не знал, да? Идиот! И теперь ты торчишь здесь, как пень, и с ужасом глядишь на меня. Еще немного, и ты присоединишься к клану моих врагов? Всех моих врагов, сколько бы их ни было.
Эти слова Ален слышал от Жозефа Бурга. Но лицо у бывшего каторжника не выражало ненависти. Бург не говорил с такой страстностью.
Ему хотелось бы объяснить все это тем, что Корина пьяна. Но он, к сожалению, прекрасно видел, что, несмотря на это, она была в полном сознании. Она словно избавлялась от груза, лежавшего у нее на сердце, от того, о чем никогда не говорила вслух, разве что изредка, во время ссор с матерью, или, может быть, наедине с Фабьеном.
Он был в ужасе. В памяти у него возникали картины. Вот, например, его сестра, в брюках и сапогах, возвращается с верховой прогулки с хлыстом в руке. У нее еще юношеские, мягкие черты лица, и белокурые кудри, выбивающиеся из-под каскетки жокея.
Он вспомнил роскошные закуски, которыми она угощала подруг, когда он был еще слишком маленьким, чтобы принимать участие в их пирушке, вспоминал всех этих девочек, которым чинно прислуживали метрдотели в белых перчатках.
— Придется сказать тебе, Ален. Видишь ли, мы не такие люди, как другие, никогда не были такими, и те, другие, ненавидят или презирают нас. Особенно те, кто не раз сидел за нашим столом. Те, которым был нужен папа. Они говорили друг другу с легкой многозначительной улыбкой: «Я приглашен на обед к Малу» или же: «Я проведу уик-энд в замке Малу». И после этих слов собеседники обязательно подмигивали друг другу, в дом Малу приходили как на спектакль, приходили, чтобы в домашней обстановке увидеть человека, который считал, что он бог и царь в строительстве, посмотреть на его жену, считавшую себя светской женщиной… Поверь, я не преувеличиваю. Папа разрешил, чтобы в одной газете его называли «императором строительства». Он делал вид, что смеется, но он сам в это верил. Я помню своего рода проспект, который он опубликовал на роскошной бумаге, чтобы разослать официальным лицам и во все мэрии. «Малувиль» — это слово не кажется тебе смешным, а? Малувиль должен был стать лишь первым опытом, образцом того, что еще нужно сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50