О Кане Ланнек обычно думал не в это время: для воспоминаний он отводил послеобеденные часы. Когда примерно в четыре пополудни включались все лампочки, которые в сыром воздухе тут же окружил влажный ореол, на капитана неожиданно веяло городом. Он представлял себе улицу Сен-Пьер, трамвай, проходящий по ней почти вплотную к тротуару, запотевшие стекла магазинов, черные платья окрестных крестьянок, которые тащатся от одной витрины к другой, волоча за собой ребятишек.
Думал он и о Питарах, думал с сожалением и угрызениями совести одновременно.
Зачем он вошел в эту семью? Только потому, что однажды вечером заглянул к Шандиверу и улыбнулся девушке, которая ела пирожные и слушала музыку?
И вот он обзавелся тещей, шурином, женой шурина и калекой-племянником, нога у которого заключена в аппарат из кожи и стали: с его помощью ее надеются выпрямить.
Да, у Матильды оказался братец, архитектор Оскар Питар. Г-жа Питар отдала ему лучшую квартиру в своем доме.
«Твоему брату надо принимать клиентов. Справедливость требует, чтобы жилье у него было лучше, чем у тебя».
Что касается клиентов, их не находилось или почти не находилось. На самом деле все обстояло иначе: мамаша Питар тайком подкидывала сыну на жизнь, что не мешало ей относиться к нему с болезненной восторженностью.
И зачем только боцман напомнил об этих мрачных марионетках? Ланнек вновь видел себя в квартире Питаров, где по воскресеньям собиралась вся семейка, слышал собственные слова, сказанные просто так, от нечего делать:
«Когда мы заходили в Голландию, к протестантам…»
«Голландия — страна не протестантская, — перебивает Оскар Питар. — Это…»
«Вы там бывали?»
«Зачем мне там бывать? Я и так знаю».
«Ну конечно, Эмиль, Оскару виднее, — вмешивается г-жа Питар. — Вы вечно спорите с ним, а он — человек ученый».
Экая чушь! И тут еще Матильда:
«Раз Оскар говорит…»
На борту корабля такие мысли лучше не пережевывать. Они отравляли Ланнеку существование. У него появлялось такое чувство, словно он не в море, не у себя.
А теперь вдобавок ко всему Матильда сидит лицом к лицу с Муанаром и гадает на картах.
Этого за женой он тоже не знал. С тех пор как боцман рассказал ему про свою лавку, Ланнек то и дело представлял ее себе во всех подробностях: узкая, плохо освещенная витрина, справа и слева магазинчики покрупнее.
Торгуют в ней чем придется: овощами, копченой рыбой, сельдью в рассоле, бакалеей, даже вином — нормандцы, делая покупки, не прочь пропустить стаканчик прямо у прилавка.
Позади лавки непременно должна быть жарко натопленная комнатка, где боцманша подрабатывает гаданием на картах и кофейной гуще. Туда захаживают и старуха Питар, и худосочная жена Оскара, которую семейство дружно попрекает тем, что она произвела на свет больного ребенка.
Можно не сомневаться: Матильда тоже была в числе клиенток.
Кто вбил ей в голову, что она должна обосноваться на корабле? Когда Матильда заговорила с мужем о своих планах, Ланнек не подумал о последствиях. Напротив, был даже польщен — решил, что это она из любви к нему.
К тому же он предположил, что долго так не протянется — с нее хватит одного рейса.
Теперь он был куда менее доверчив. Перебрал все возможные объяснения — одно другого невероятней, и раза два подозрительно оглянулся на боцмана, который по-прежнему топтался на месте, чтобы согреться.
На штирборте послышался шум. Ланнек наклонился и увидел, как один из матросов выбирает линь с крючком на акулу; метрах в ста от судна его невидимая пока что добыча неистово вспенивает воду.
— Эй, ребята, сюда! — вопил матрос, не в силах управиться в одиночку.
Никто не отзывался, и Ланнек, кубарем скатившись по трапу, бросился на помощь. Какое все-таки облегчение вцепиться обеими руками в режущий ладони линь и ворчливо бросить:
— Беги тащи гарпун!
Ланнек сгорбился от натуги — так упорно сопротивлялась гигантская рыба. В последние дни матросы частенько забрасывали в воду линь, наживленный куриными перьями, и время от времени акулы попадались на приманку.
На шум прибежал феканец, и они вдвоем принялись выбирать линь, а матрос встал сбоку, высоко подняв гарпун.
Работа была адова, и обоим сразу стало жарко — вспотела спина, забилось сердце. Ланнек ни о чем больше не думал. Он стиснул зубы и равномерно подтягивал к себе линь, глубоко врезавшийся в ладони.
— Ха!.. Кампуа, не отставай!
Вода кипела все ближе, и, когда от кормы до акулы осталось не больше трех метров, матрос, вскочив на фальшборт, метнул гарпун, который глубоко вошел в тело хищника и теперь торчал над волнами, как древко знамени.
— Давай! Тяни!
Еще несколько минут отчаянных усилий, и трое мужчин с блаженной улыбкой расслабили мышцы: на палубу, широко разевая пасть и словно все еще пытаясь во что-то вцепиться зубами, грохнулась двухметровая акула с кровоточащим боком.

Не создавалось ли иногда впечатления, что Ланнек похож на человека, которого выставили из собственного дома? Он снова прошел мимо боцмана, достаивавшего вахту. Выпил в штурманской стопку кальвадоса, взглянул на карту и от нечего делать отправился к радисту.
Подходя к дверям, он услышал стук пишущей машинки. У Поля Ланглуа была портативка, и он перепечатывал на ней свою писанину.
Муанар изучал теорию Эйнштейна, радист сочинял приключенческие рассказы для детских журнальчиков.
Ланнек распахнул дверь:
— Работаешь?
Он обращался к Полю то на «вы», то на «ты» — смотря по настроению. Сегодня «ты» означало, что у капитана появилась безотчетная потребность в общении.
Ланнек опустился в кресло, прямо перед рацией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35