Вернувшись домой, я застал Изабель за стряпней. Она стояла нагнувшись, и я, как обычно, коснулся губами ее щеки. Потом я прошел сменить костюм на старую домашнюю куртку из мягкого твида с кожаными нашивками на локтях.
Открыв шкаф с напитками, я крикнул:
— Выпьешь чего-нибудь?
Она поняла, что я имею в виду.
— Нет, спасибо… Впрочем, да, только посильнее разбавь…
Я приготовил для нее легонький скотч, а себе куда более крепкий.
Она присоединилась ко мне в гостиной. На ней было домашнее платье в цветочек, которое она всегда надевала, занимаясь хозяйством.
— Я еще не успела переодеться…
Протягивая ей стакан, я сказал:
— Твое здоровье…
— И твое, Доналд…
Мне показалось, что в ее голосе звучала некая значительность, содержавшая как бы предупреждение.
Я предпочел не смотреть ей в глаза, опасаясь встретить иное выражение, чем обычно. Пройдя в библиотеку, я уселся в свое излюбленное кресло, а она вернулась к хозяйственным хлопотам.
Что она подумала, найдя окурки? Идя в гараж, была ли она уверена, что найдет их или, во всяком случае, найдет след моего пребывания там?
Что навело ее на мысль о моем истинном поведении, когда я вышел из дома на поиски Рэя? Как она поняла, что я вовсе не намеревался углубиться в пургу?
Она не могла видеть, что я свернул с дороги, ночь была чересчур темна. Она не могла слышать моих криков из-за воя ветра.
Да ведь и я сам в тот момент, когда выходил из дома, ни о чем не подумал. Только ступив несколько шагов среди бурана, я уклонился.
Знала ли она всегда, что я — трус? Ведь, по существу, в этом все дело. Физическая, непреодолимая трусость. Я был совершенно вымотан и любой ценой хотел избежать дальнейших физических страданий.
Догадалась ли она об этом? Ведь только сидя на скамейке, я понял, что меня радует исчезновение Рэя и его возможная смерть, — ведь только чудом он мог бы отыскать правильную дорогу.
Поняла ли она и это? И в таком случае каковы ее чувства ко мне?
Презрение? Жалость? Ничего такого я не прочитал в ее глазах. Всего лишь любопытство.
Тут пришло новое, более экстравагантное объяснение. Она оттолкнулась от мыслей Олсена, проскользнувших в некоторых его вопросах, но ведь Олсен меня мало знает и образ мышления у него полицейский.
Лейтенант оглядывал меня и Мону, взвешивая возможность интимной связи между нами. В этом-то я уверен. Готов держать пари, что он наводил секретные справки. Но случаю было угодно, чтобы на вечере у Эшбриджей я почти ни разу не приблизился к Моне.
Думает ли Изабель, что у меня были тайные свидания с Моной?
Я езжу в Нью-Йорк в среднем раз в неделю и провожу там целый день.
Случается, и заночевываю. Рэй часто путешествовал, потому что его агентство имеет ответвления в Лос-Анджелесе и в Лас-Вегасе.
Увидев меня вернувшимся домой в одиночестве, не подумала ли моя жена, пусть на какое-то мгновение, что я мог воспользоваться этой кошмарной ночью, чтобы отделаться от Рэя?
Хладнокровно рассуждая, в этом нет ничего невозможного. Я действительно думаю, что, если бы она узнала о совершенном мною убийстве, она не реагировала бы иначе, а продолжала бы жить со мной бок о бок, смотря на меня так, как она смотрит, с любопытством и с надеждой во всем разобраться.
Мы поели наедине в столовой, и перед нами, по обыкновению, стояли два серебряных канделябра с красными свечами. Это была традиция Изабель. Ее отец, хирург, тоже любил торжественность.
У меня дома, над типографией и редакцией «Ситизена», жили куда проще.
Кстати, почему отец не позвонил мне, чтобы расспросить о происшествии с Рэем? Ведь он по-прежнему издает в Торрингтоне свою еженедельную газету, одну из старейших в Новой Англии, которая насчитывает больше ста лет своего существования.
После смерти моей матери он живет один. Вернулся к холостяцким привычкам и если не идет в ресторан, то охотно сам себе стряпает. Та же уборщица, что наводит порядок в редакции газеты, поднимается и к нему на второй этаж, чтобы застелить его постель.
Мы живем всего в каких-нибудь тридцати милях друг от друга, и тем не менее я езжу навестить его не больше чем раз в два-три месяца. Вхожу в его кабинет, отделенный от типографии всего лишь стеклянной перегородкой; он всегда с засученными рукавами и всегда за работой.
Поднимая глаза от своих бумаг, он всегда как бы удивляется, что я приехал.
— Добрый день, сын…
— Добрый день, отец…
Он продолжает писать, или править гранки, или говорить по телефону. Я сажусь в единственное кресло, которое стоит все на том же месте, с времен моего детства. Наконец он задает мне вопрос:
— Ты доволен?
— Все идет хорошо.
— Изабель?
У него к ней слабость, хотя он ее несколько и стесняется. Много раз отец, шутя, говорил мне:
— Ты не достоин такой жены, как она…
После чего он, из чувства справедливости, добавлял:
— Не больше, чем я был достоин твоей матери…
Мама умерла три года назад.
— Девочки?
Он никогда не мог запомнить их возраста, и они в его представлении были куда моложе, чем на самом деле.
Отцу семьдесят девять лет. Он высок, тощ и согбен. Я всегда помнил его сгорбленным, всегда худым, с маленькими, очень хитрыми глазками.
— Как идут дела?
— Не жалуюсь.
Он выглядывал в окно.
— Смотри-ка! У тебя новая машина…
Своей он пользовался больше десяти лет. Правда, пользовался-то он ей довольно редко. Он редактировал «Ситизен» почти один, и его редкие сотрудники были бесплатными добровольцами.
Женщина лет шестидесяти, г-жа Фукс, которую я знал издавна, занималась сбором рекламы.
Отец печатал также визитные карточки, похоронные извещения, коммерческие каталоги для местных торговцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40