Представьте себе вечера вдвоем у лампы, не говоря уж о минуте, когда два человека ложатся в одну постель и желают друг другу спокойной ночи.
В память о некоторых хороших днях в нашей с Армандой жизни я, пожалуй, мог бы с этим смириться. Но — если бы действительно был уверен, что Арманда любит меня.
А я в это не верю. Женщина, которая любит, не говорит: «В мой дом… Под мой кров…»
Женщина, которая любит, не говорит о десяти годах, принесенных в жертву.
Может быть, Арманда и считала, что любит меня, но я-то, господин следователь, знаю теперь, что такое любовь.
Если бы Арманда любила, разве могла бы она сказать:
— Если бы ты ограничился встречами с нею на стороне…
Разве стала бы разглагольствовать об унижении?
Клянусь, господин следователь, я стараюсь честно, не щадя себя, разобраться во всем и делаю это особенно беспристрастно с тех пор, как попал сюда. Почему? Да потому, что теперь дан ответ на другие, не менее важные вопросы, а сам я далек от всех этих маленьких, раздувающихся от важности или жестикулирующих людишек.
Разве мы с Мартиной не прошли вдвоем долгий путь, разве бок о бок и почти не разлучаясь, не оставили позади самую длинную из дорог, в конце которой человек все-таки обретает избавление? Бог свидетель, мы вступили на нее, сами того не подозревая, наивные, как дети, — да, господин следователь, как дети, потому что были еще детьми.
Мы не знали, куда идем, но свернуть с дороги не могли, и я помню, Мартина, что в самые счастливые наши дни ты порой смотрела на меня глазами, полными ужаса.
Нет, ты не была проницательней, чем я, — просто тебя больнее била жизнь. Ты еще не так далеко отошла от юности с ребяческими кошмарами, и они мучили тебя даже в моих объятиях. Сколько раз по ночам, вся в поту, ты плакала и цеплялась за мои плечи, словно только это не давало тебе скатиться в пустоту, и я помню, как ты, на грани ужаса, заклинала меня однажды:
— Разбуди меня Шарль! Скорей разбуди!
Прости, Мартина, что я столько времени трачу на других, но я делаю это ради тебя. Ты ведь сама иногда с сожалением вздыхала:
— Никто не узнает…
Ради Мартины, ради того, чтобы хоть кто-нибудь, хоть одна живая душа узнала все, я пишу вам, господин следователь.
Надеюсь, вы согласны теперь, что у меня нет ни малейшей причины лгать или искажать правду. Там, где нахожусь я, где находимся мы с Мартиной, потому что мы неразлучны, не лгут, господин следователь. И если вы не всегда в состоянии уследить за ходом моих мыслей, если вас шокируют кое-какие подробности, не считайте меня помешанным, а просто вспомните, что я уже перемахнул через стену, которую, возможно, вам тоже придется перемахнуть и за которой на вещи смотрят совсем по-иному.
Я пишу вам, а сам думаю о телефонных звонках, о беспокойном взгляде, который вы иногда украдкой бросали на меня, ожидая, пока я отвечу на ваш вопрос.
Я думаю о других вопросах, которые вам страстно хотелось задать и которых вы все-таки не задали.
У вас в кабинете я не распространялся о Мартине: есть темы, которых лучше не касаться, например, при мэтре Габриэле или честном бедняке, вроде вашего письмоводителя.
На процессе я вообще не упоминал о ней, и это было истолковано по-разному. Но не мог же я сказать судьям:
— Я убил не ее, а другую…
Это означало бы подыграть им, дать то, чего они так добивались для очистки совести и, в еще большей мере, для душевного комфорта, стать примером, служащим к чести буржуазного мира, частью которого являемся мы все — и я, и они. Вот тогда мои коллеги обеими руками подписались бы под заключением о моей невменяемости, доказать которую они так отчаянно силятся до сих пор, — это стольких бы устроило!
Мы с Мартиной не знали, куда идем, и в течение недель — из жалости, из боязни сделать другим больно, а еще потому, что не представляли себе, насколько сильна наша всепоглощающая любовь и чего она от нас потребует, — жили двойной жизнью, вернее одной, но как бы призрачной, нереальной.
Мартина приходила в восемь мертвенно-бледным январским утром. Я в это время завтракал на кухне, Арманда еще задерживалась наверху, в жилых комнатах.
Мартине было худо. Ей приходилось за многое расплачиваться. Она не жаловалась, не возмущалась. За калиткой, на гравии аллеи, поскрипывавшем у нее под ногами, окидывала взглядом окно, за которым должен был находиться я, и, еще не видя меня, слабо улыбалась: понаблюдав за ней сверху, вы решили бы, что ее беглая нежная улыбка адресована занавеске.
Входила она не через подъезд, а через приемную. Так решила Арманда. Почему — не знаю. Я не спорил. Коль скоро Мартина у нас на службе, держаться она должна соответственно. И уверяю вас, я ни на кого за это не в обиде.
Замечала ли что-нибудь Бабетта? Это меня нисколько не беспокоило. Я торопливо допивал кофе, проходил через прихожую к себе в кабинет, где Мартина тем временем успевала надеть халат, мы секунду-другую смотрели друг на друга и обнимались.
Разговаривать мы не смели, господин следователь.
Это делали наши глаза. Поверьте, я не страдаю манией преследования, но моя мать давно усвоила привычку ходить беззвучно, и с ней можно было столкнуться там, где меньше всего ждешь.
Думаю, что у Арманды это была не мания, а принцип.
Более того, она считала это своим правом, которым пользовалась без всякого стыда: хозяйка дома обязана знать, что творится под ее кровом. Мне случалось заставать ее, когда она подслушивала под дверью, и она ни разу не покраснела, не выказала даже тени смущения.
С таким же точно видом она отдавала бы распоряжения прислуге или рассчитывалась с поставщиком.
Это было ее право, ее долг. Ладно, мы мирились с этим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54