— Похоже, он человек с положением. Отец был мировым судьей в Кане, а этот, по-моему, женился на одной из девиц Бланшон.
Это говорилось о вас. Точно так же выражался и я несколькими месяцами ранее, когда мы с вами принадлежали к одному миру. Живи мы тогда в одном городе, мы дважды в неделю встречались бы за столом для бриджа.
Мы величали бы друг друга «мой дорогой следователь» и «мой дорогой доктор», а со временем даже фамильярнее: «старина Комельо», «милый мой Алавуан».
Подружились бы мы или нет? Об этом я и спрашивал себя, прислушиваясь к разговору о вас.
— Да нет же, — возражал другой адвокат. — Вы путаете его с кузеном, тоже Комельо, но Жюлем, который года два назад был исключен из Руанской коллегии адвокатов и действительно женился на одной из Бланшон.
Наш Комельо взял дочь врача… Никак не вспомню фамилию.
Еще одна сближающая нас деталь.
В Ла-Рош-сюр-Йоне у меня несколько приятелей-юристов. До случившегося мне и в голову не приходило поинтересоваться, смотрят ли они на своих подопечных так же, как мы, врачи, — на своих.
Мы с вами провели бок о бок почти полтора месяца.
Я прекрасно знаю, что все это время у вас были другие заботы, другие подопечные, другие дела и ваша личная жизнь шла своим чередом. Но, в конце концов, я представлял собой интересный для вас случай, как иные пациенты — для нас, медиков.
И вы пытались разобраться во мне — я это заметил.
Пытались не только как честный профессионал, но и по-человечески.
Любопытная подробность. Наши встречи происходили не с глазу на глаз: при них присутствовали ваш письмоводитель и один из моих адвокатов, обычно мэтр Габриэль. Вы знаете свой кабинет лучше меня: высокое окно с видом на Сену и крыши «Самаритен», словно выписанные на театральном заднике; шкафчик с нередко приоткрытой дверцей, упрятанная в него эмалированная раковина и полотенце. У меня дома почти такая же.
Так вот, вопреки попыткам мэтра Габриэля всюду и всегда играть первую роль, мне часто казалось, будто мы с вами наедине и, словно по молчаливому уговору, не принимаем остальных в расчет.
Для этого нам не нужно было даже перемигиваться — мы просто забывали о них. А когда звонил телефон…
Простите, что говорю о вещах, меня не касающихся.
Но разве вы не заглянули в самые сокровенные уголки моей жизни? Как же вы хотите, чтобы я не пытался последовать вашему примеру? Раз пять-шесть, почти всегда в одно и то же время — под конец допроса, у вас были телефонные разговоры, приводившие вас в замешательство, выбивавшие из колеи. Вы отвечали по возможности односложно, с отсутствующим видом поглядывая на часы:
— Нет… Через час, не раньше… Не могу… Да… Нет…
Только не сейчас…
Однажды вы забылись:
— Нет, детка…
Вы покраснели, господин следователь. И посмотрели на меня, словно я один что-то значил для вас. Для других, вернее для мэтра Габриэля, вам хватало банального извинения:
— Простите, вынужден был прерваться… На чем мы остановились, мэтр?
Как много я тогда понял! И вы догадались об этом.
У меня ведь, что бы вы ни делали, есть одно громадное преимущество: я убил.
Позвольте поблагодарить вас за то, что в своем заключении вы так просто и без всякого мелодраматизма резюмировали итоги следствия; товарищ прокурора был этим не на шутку разозлен и даже заметил, что в вашем изложении дело приобретает характер заурядного происшествия.
Как видите, я хорошо осведомлен. Мне известно даже, что однажды, когда вы говорили обо мне с коллегами, вас спросили:
— У вас было достаточно случаев разобраться в Алавуане. Скажите, по-вашему, он совершил преступление предумышленно или в состоянии аффекта?
С каким замиранием сердца я ждал бы вашего ответа, будь я рядом с вами, господин следователь! У меня наверняка побежали бы мурашки по телу от желания подсказать вам нужные слова.
Вы, вероятно, помедлили, откашлялись…
— По долгу и совести заявляю, что твердо убежден в одном: что бы Алавуан ни утверждал и даже сам ни думал, он действовал в состоянии ограниченной вменяемости и поступок его не был предумышленным, Так вот, господин следователь, я огорчился за вас.
И вновь был огорчен, когда вы появились среди стажеров. В моих глазах несомненно читался упрек — недаром чуть позже, перед уходом, вы на несколько секунд повернулись ко мне и подняли глаза. Если я ошибаюсь — тем хуже, но мне показалось, вы просите у меня прощения.
По-моему, смысл вашего немого обращения ко мне был таков: я честно сделал все, чтобы вас понять. А уж судят пусть другие.
Нам больше не положено видеться, и мы не увидимся.
Каждый день перед вами будут проходить новые подследственные под конвоем жандармов, новые, более или менее толковые, более или менее возбужденные свидетели.
Я доволен, что все уже позади, и тем не менее признаюсь: я завидую этим людям: у них еще есть возможность объясниться, а я могу рассчитывать лишь на свое письмо, которое вы, может быть, даже не прочитав, сунете в папку с надписью «Для глупостей».
Это было бы прискорбно, господин следователь, и я говорю так не из тщеславия. Прискорбно не только для меня, но и для вас: я собираюсь открыть вам нечто такое, о чем вы не подозреваете, с чем не желаете примириться, что втайне мучит вас, нечто такое, в чем заключена правда, и я это знаю — с тех пор, как я очутился по ту сторону, у меня больше опыта, чем у вас. Так вот: вы боитесь!
Выражусь определеннее: вы боитесь того, что случилось со мной. Вы боитесь себя, боитесь, что у вас внезапно пойдет кругом голова, боитесь того отвращения, которое — вы сами чувствуете — зреет в вас медленно и неутомимо, как болезнь.
Мы ведь с вами люди одного типа, господин следователь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54