Недалеко от церкви, над крыльцом дома, мало чем отличавшегося от остальных домов, можно было прочесть «Кафе».
— Хотите пить?
Жовиса охватывает возбуждение. Совершенно случайно их прогулка обрела цель, дополнилась ярким штрихом.
— Я хочу, — ответил Ален.
Дверь была открыта, рыжеватый пес какое-то время колебался, пока наконец не встал с порога и не позволил им пройти. В полумраке играли в карты четверо мужчин. Здесь было всего три столика, несуразная, слишком короткая стойка с огромным зеленым растением в розовом фаянсовом кашпо.
Один из игроков поднялся со своего места почти столь же тяжело, как и рыжий пес.
— Что будете пить?
— Мне лимонад, — ответил Ален.
— А тебе, Бланш?
— На твое усмотрение. Ты же знаешь, я…
Она никогда не хотела пить. Она никогда не хотела есть. Ей вечно накладывали и наливали слишком много, и она неизменно говорила «спасибо»…
— У вас хорошее белое вино?
— Его-то мы сейчас и пьем.
Бутылка белого вина стояла на столике игроков, где партнеры ждали его с картами в руках, как на картине, что висела как раз под законом о пьянстве в общественных местах.
— Бутылку?
— Да, этого нам хватит на двоих.
Можно было подумать, что находишься в сотнях километров от Парижа или же, что ты перенесся в прошлое, лет эдак на пятьдесят назад.
Они сели за один из столиков, и мужчины вновь принялись за незнакомую Эмилю игру. Застекленная дверь кухни приотворилась, и показалась женщина, которой захотелось взглянуть на пришедших; это была настоящая крестьянка тоже как на картинках — со свисающей на огромный живот грудью, одетая в черное платье с крохотным белым рисунком. На одной щеке у нее даже была бородавка, из которой торчало несколько волосков.
— Я счастлив… Я сча…
Он смеялся над самим собой, злился на себя за свой настрой. Неужели он за тридцать пять лет приобрел так мало зрелости, что его душевное равновесие не выдерживает и легкой перемены обстановки?
Ведь, в конце концов, уехали-то они не в Конго и не в Китай. Они лишь совершили крошечный скачок с улицы Фран-Буржуа в эти новые постройки, выросшие на подступах к Парижу.
Ладно, сначала он испугался за Бланш. Он тогда подумал, что существует риск, что. Бланш будет скучать одна дома, в новой обстановке, не такой оживленной и «общительной», как в квартале Марэ.
Однако она первой тут освоилась. Не успев прибыть, тут же нашла себе занятие, и вот только что она с гордостью показывала им — это немного выглядело так, будто речь шла о ее собственном творении, — наружную часть яслей-сада, закрытых по воскресеньям, а главным образом лужайку, окруженную белой решетчатой оградой, через которую были видны качели, песочница, стенки и горка.
А Ален, разве он не обзавелся сегодня утром другом?
— Я счастлив, черт по…
Нет! Он не ругался, пусть даже и мысленно. Это было сильнее его и обуславливалось воспитанием, которое он, в свою очередь, стремился привить и сыну.
Потому что ему самому оно так хорошо удалось?
Нескольких бранных фраз, нескольких звуков, стонов, выразительных криков за стеной оказалось достаточно для того, чтобы он пришел в волнение, как если бы только что сделал пугающее открытие.
И он действительно его сделал. Эти слова — он знал, что они существуют, потому что слышал их из уст школьных товарищей, потому что читал их на стенах уборных. Эти способы заниматься любовью — он имел о них теоретическое представление из прочитанных тайком книг, из газетных статей. Это неистовство, этот бред, это скотство… О них говорилось даже в Библии!
Но знать, что в его доме люди, отделенные от него, его жены, сына, их жизни, их верования, их табу всего лишь простой перегородкой, так вот, что эти люди предаются…
Откуда вдруг эта потребность узнать о них побольше, слушать их, приблизиться к этим людям?
Ведь он подслушивал их три ночи кряду, стараясь не уснуть — а ведь обычно он так дорожит сном, — и испытывая разочарование, если ничего не происходило или если происходили лишь довольно банальные вещи.
Он видел того мужчину — тот был выше его, сильнее его, красивее его.
Он не производил впечатления какого-нибудь несчастного, снедаемого своим пороком и угрызениями совести. От него веяло здоровьем, простой и свободной жизнью.
Женщина, которую он видел лишь со спины и разглядел только ее волосы, тоже, по-видимому, была красивой.
Повстречайся он с ними в другом месте — он бы ничего не заподозрил. За стойкой своего офиса он бы услужливо принимал их, чтобы продать им самый дорогой тур.
У их полноватого сына были манеры маленького мужчины, но Ален, обычно такой придирчивый в выборе друзей, уже принял его.
Так кто же все-таки прав?
Тот мужчина не вставал в половине седьмого и не шел в свою контору.
Каждое утро он подолгу лежал подле женщины с желанным, соблазнительным телом в постели, рисовавшейся Эмилю украшенной всякими финтифлюшками, как ложе куртизанки.
А их сын? Ходил ли он в школу, в лицей? Вероятно, да. Наверняка он уже давно владел мопедом. Его не заставили ждать многие годы — не только из-за того, что это большой расход, но и из-за боязни несчастного случая.
У него были все пластинки, которые он хотел. Через несколько дней он станет в глазах Алена неким героем, идеалом, на который тот будет стараться походить.
Разве пришло бы Жовису в голову в воскресное утро оставаться в шортах, с голым торсом и в таком виде показаться на террасе?
Пусть это пустяк, просто банальная деталь, но он знает, насколько важны такие вот детали.
Да и себя он тоже хорошо знает. Если он сейчас в таком смятении, зол на самого себя, так это потому, что не впервые он проходит через кризис и всякий раз это заканчивалось горечью и стыдом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39