Среди них попадаются и черноволосые, темноглазые, с белой матовой кожей.
Все же он невольно окружал этого ребенка неким ореолом таинственности.
— Куда мы направляемся?
— Никуда. Просто шагаем.
В действительности он знал, куда ему хочется отправиться, вот он уже увлекает за собой сына в конец авеню, к будущему бассейну с бульдозером, затем по грунтовой дороге.
Там, где вновь начинался асфальт, слева росли хлебные злаки, справа-рощица, и он, проезжая раньше по этой дороге, уже дважды чуть было не вылез из машины.
Ален, с безразличием смотревший на этот пейзаж, лишь отломил ветку, чтобы рассекать ею воздух. Эмиль же искал глазами среди стеблей пшеницы васильки, маки. Он сорвал один колос, пощупал еще теплые от дневного солнца зерна и, разломив их кончиками зубов, принялся жевать.
— Тебе это нравится?
— Это напоминает мне детство.
— А это хорошо?
Ален не понимал. Для Жовиса вновь оживали воскресные прогулки по берегу Сены, отец в соломенной шляпе, мать, чей силуэт ему трудно было воссоздать в своей памяти, но которая всегда виделась ему в синем платье.
Неизменно наступал момент, когда они усаживались на траву, и порой это происходило на краю поля, усеянного синими и красными точками.
— А не передохнуть ли нам немного?
— Тебе действительно этого хочется?
Эмиль не решился настаивать. Отец, тот после пикника растягивался во весь рост на траве и дремал, прикрыв лицо газетой, а вокруг него жужжали мухи.
У речной воды был особый запах-то ли сырой земли, то ли ила, и еще она отдавала тухлой рыбой, поскольку по берегу валялась брошенная рыбаками мелкая рыбешка.
— Странно видеть, что поля начинаются буквально сразу за городом, замечает тут Ален, повернувшись к высоким белым домам, возвышавшимся в каких-то четырехстах метрах от них.
Жаль, что он отказался присесть. По правде говоря, Жовис пришел сюда специально как бы для того, чтобы окунуться в воспоминания, в невинность. Он дышал глубоко, стараясь вновь обнаружить те давние запахи.
— Ну что, возвращаемся?
— Как хочешь.
В воздухе чувствовалась меланхолия, хотя небо было очень чистое, расписанное, как и накануне, розовой акварелью, исчерченное длинными белыми шлейфами, оставляемыми пролетающими самолетами и долго не рассеивающимися.
— Ты рассчитываешь сделать его своим другом?
— О ком ты?
— О мальчике, которого видел в окне.
— Мне не хочется, чтобы он липнул ко мне. Конечно, я был бы не прочь послушать его пластинки.
— Ты их слышишь у себя в комнате.
— Это не одно и то же.
— Ты видел его мать и отца?
— Нет.
Ален взглянул на него, удивленный этими вопросами, банальными, разумеется, но неожиданными.
— Ты вчера жаловался, что тебе придется поменять товарищей.
— Это не основание для того, чтобы хвататься за первого попавшегося.
Если бы они сидели на траве, может быть, Эмиль — пускай хоть на мгновение — и лег бы во весь рост всем телом на землю.
Были ли у него с отцом более продолжительные разговоры? Он не помнил. Еще и теперь, когда он навещал его раз в две недели, их реплики были бессвязными, перемежались паузами.
Тем не менее окружающая обстановка была знакомой. В доме ничего не изменилось, даже принадлежавший матери утюг по-прежнему стоял все в том же стенном шкафу.
Старый учитель сам занимался стряпней, после того как выпивал свой аперитив в кафе на углу в обществе трех-четырех своих ровесников. С террасы он мог издали наблюдать за тем, как дети, озорничая, выходят из школы, в которой он проучительствовал так много лет.
Алену не нравился старообразный домик в Кремлен-Бисетре. Эти визиты к деду были для него неприятной обязанностью, которую он выполнял не без некоторого ропота.
Он не понимал, как можно сидеть в тесной комнате или в окруженном каменными стенами садике, ничего не делая, глядя перед собой, впустую тратя время, лишь изредка произнося невесть откуда взявшуюся фразу.
В детстве Эмиль не ездил к своим деду и бабушке, которые жили в центре Франции и которых уже не было в живых к тому моменту, когда он достиг возраста, когда можно путешествовать одному.
И все же он ощущал смутную неловкость, стоя перед увеличенными фотографиями, что висели на видном месте в столовой домика.
— О чем ты задумался, Ален?
— Ни о чем. Не знаю.
— Ты по-прежнему недоволен, что мы переехали?
— Это будет зависеть от…
— От чего?
— …от кучи вещей.
— Как только ты вернешься с каникул, я куплю тебе мопед.
— А мне не придется дожидаться Рождества?
— Нет.
Эмиль не мог собой гордиться. У него было такое чувство, будто он покупает соучастие своего сына. Но соучастие в чем?
Это немного выглядело так, как если бы он смутно предвидел новую тайную связь между ними. По логике вещей Ален, несмотря на все свое отвращение, в конце концов все же встретится с мальчиком, которого они видели в окне.
Со своей стороны Жовис столкнется однажды лицом к лицу с мужчиной и женщиной, которых знает лишь по голосам, правда, голоса эти поведали ему о самой потаенной их жизни.
Это немного страшило его. Он угадывал иной мир — незнакомый, опасный. И, как добропорядочный отец семейства, разве не должен был бы он сказать сыну:
— Остерегайся, Ален. Это неподходящий для тебя Друг.
А из-за чего? Из-за слов, всхлипываний, хрипов, непристойностей, которые он услышал, подслушал за перегородкой, из-за жестов, картин, которые силился воссоздать?
Все вокруг них выглядело спокойно. Ни тебе прохожих на тротуарах, как на улице Фран-Буржуа, ни сидящих на порогах своих домов стариков, ни открытых еще в этот час лавок. В округе не было ни одного кинотеатра.
Каждый находился в своей ячейке, с играющей пластинкой, с радиоприемником, телевизором или же с ребенком, который визжал, пока его укладывали спать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39