Могра помнит всю сцену до мельчайших подробностей, не хуже, чем то утро в Фекане. Этот визит пришелся на начало зимы: было часов пять, на улице шел дождь, уже начали зажигаться фонари и витрины, и прохожие напоминали черные тени. На площадке было темно. В гостиной горела лишь одна лампа, распространяя оранжевый свет. Внезапно Могра услышал показавшийся ему незнакомым голос:
— Входи.
Это был Жюблен, который выехал из кабинета на инвалидной коляске. Его ноги были укрыты клетчатым пледом. Могра показалось, что калека смотрит на него только одним глазом, и ему стало немного не по себе. Г-жа Жюблен встала рядом с мужем, словно желая его защитить.
— Ну как ты, старина?
В глазу инвалида промелькнула искорка. Выражение его лица было не скорбное, а ироничное и хитроватое.
— Тебя так потряс мой скелет?
Могра понял не сразу: кое-какие согласные Жюблен проглатывал, отчего его речь была невнятной.
— Я пришел, чтобы…
Через открытую дверь был виден кабинет, где в камине горели поленья. В комнате царил полумрак, по углам прятались черные тени. Несколько мгновений Могра видел лишь перекошенное лицо Жюблена.
— Я пришел, чтобы сказать тебе, что Париж…
Поэт тут же насмешливо подхватил:
— Неужели Париж наградил меня медалью?
— Вот именно.
— Значит, я уже дошел до ручки… Да ты не дергайся, я этого ждал. Очень мило со стороны этих господ, ведь я ничего для них не сделал. Жалко, что они всегда спохватываются в последний момент. Вспомни-ка список лауреатов…
— Не утомляй себя, Шарль, — проговорила жена.
Никто из его друзей никогда не звал его Шарлем. Честно говоря, его имени никто и не знал, поскольку на обложках книг его не было.
— Их медаль-это нечто вроде мирского последнего причастья. Но я отказываться не стану. Жене деньги пригодятся…
Жюблен скончался весной, и только тогда все узнали, что он написал левой рукой, сидя в этой заурядной, чуть ли не смешной квартирке — свои лучшие стихи. Лучшие не только для него: многие, и таких с каждым годом становится все больше, утверждают, что это лучшие стихи последнего пятидесятилетия.
Он провел пять лет в обществе ничем не выдающейся жены и все это время размышлял, перелистывал свой альбом с картинками, поглядывая на серые дома напротив и прислушиваясь днем к шуму автобусов и такси на улице Рен, а ночью — к свисткам паровозов на Монпарнасском вокзале.
Его жена до сих пор живет в той же квартире, где ничего не изменилось, где каждая книга, каждая вещь остались на том же месте, не исключая и трубки, которую она для него набивала и раскуривала. Инвалидная коляска продолжает стоять в излюбленном уголке ее бывшего хозяина.
Она сама зарабатывает себе на жизнь. Могра хотел было пригласить ее к себе в редакцию, он нашел бы ей подходящее место. Другие тоже пытались как-то ей помочь. Она вежливо, со смущенным видом благодарила и отказывалась.
Она предпочла устроиться кассиршей в магазин на той же улицы, в сотне метров от дома, от этих нескольких десятков кубометров неподвижного воздуха, куда приходил Жюблен, устав от скитаний по кафе, и где он всегда находил ее.
Разве мог Могра признаться Бессону, что он завидует судьбе их друга?
Где-то сейчас Лина? Впрочем, это не важно. Если она пьет, это тоже не имеет значения.
В его жизни нет улицы Рен. Нет пухленькой и очень заурядной жены, которая ходит по утрам за покупками в соседние лавки. Нет у него и книг, нет стихов, которые люди будут читать и после его смерти.
Зря Бессон заговорил с ним о Жюблене.
Могра, сам того не замечая, закрыл глаза. Не заметил он И того, что м-ль Бланш, обеспокоенная его долгой неподвижностью, склонилась над ним. Он лишь вздрогнул, когда она тихим, пресекающимся голосом спросила:
— Вы плачете?
Глава 5
Когда накануне вечером Жозефа, полагая, что он уже спит, стала расстегивать под халатом лифчик, последней его мыслью было: «Только бы вовремя проснуться!»
Веки у него уже слипались. Ну разве не удивительно: едва он с облегчением избавился от одной рутины, как тут же почувствовал желание установить новую?
Дневные часы теснят друг друга, и каждый отмечен либо утренним туалетом, либо процедурами, либо визитами врачей, либо хождением больных по коридору.
Некоторые из них более приятны, другие менее.
С тех пор как Могра здесь лежит, лучшим для него моментом было пробуждение в пятницу утром, те полчаса, что он провел, прислушиваясь к звону колоколов и звукам больницы.
Ему хочется, чтобы эти ничем не замутненные полчаса повторялись каждое утро и принадлежали только ему.
Спал он беспокойно. Сиделка дважды вставала и накрывала его, но он помнит это очень туманно. Сейчас, хотя Рене лежит с открытыми глазами, что-то вроде тумана еще окутывает его тело и мозг.
Он не ощущает в голове той ясности, что прошлым утром. Впрочем, это очень приятное оцепенение. Он не знает, который час. Он ждет и только опасается, не проснулся ли он среди ночи.
Минуту, а может, и дольше, он прислушивается, заинтригованный каким-то монотонным шумом, знакомым и вместе с тем непонятным, и наконец догадывается, что это дождь: капли стучат по стеклам и стекают по оцинкованному желобу возле окна.
В Фекане, когда он был еще маленький и жил в небольшом домишке на улице Этрета, у них было принято собирать дождевую воду для стирки — мать говорила, что она очень мягкая, — в бочку, стоявшую на углу, и звук текущей воды всегда был для него особой музыкой.
Свою мать Рене помнит плохо. Помнит лишь, как она, больная, сидит в плетеном кресле у кухонной плиты, да еще ее кашель, который до сих пор звучит в ушах Ему было семь лет, когда она умерла от туберкулеза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67