Я уже не помню, что было в последнем письме, написанном мною под влиянием эмоций, связанных с отъездом. Сегодня я не волнуюсь и считаю, что умереть это просто. Если я подарила себе четыре дня — я их не считала, поскольку время пролетело быстро — так только потому, что мне хотелось дать себе что-то вроде отсрочки. Я об этом не жалею.
Я много размышляла в эти дни, и я больше ни на кого не держу зла.
По-моему, я многому научилась. Я уже не смотрю на людей и вещи как прежде.
Я была склонна списывать свое вечное уныние на счет царившей в нашем доме атмосферы. Я по-прежнему считаю, что она невеселая, но папа и мама тут ни при чем. Я уверена, что в других семьях куда более тоскливо, а дети счастливы.
Впрочем, доказательством тому служит то, что ты же стал сильным человеком!
Знаешь ли ты, что я часто тебе завидовала? И даже злилась на тебя за твою силу характера! Твой взгляд всегда немного пугал меня, потому что я опасалась прочесть в нем иронию или жалость.
Теперь я знаю, что ошибалась. Это как с папой, которого я теперь вовсе не нахожу смешным. Конечно, его жизнь однообразна, но не больше, чем у тех, кто ходит на службу и возвращается в строго определенное время.
Даже мама подыскала себе безобидное увлечение…
Во всей этой довольно гнусной истории есть только одна виноватая. Это я.
Мне случалось порой так думать, но следом за этим я тут же отводила себе красивую роль.
Перейдем к делу. Думаю, тебе следует отдать мою гитару, коль скоро ты сам на ней не играешь, кому-нибудь, кто не может себе позволить такую покупку.
Отдай также мои лыжи и коньки. Я рассчитываю на тебя.
Мне бы хотелось, чтобы в доме не сохранилось ничего из принадлежащих мне вещей. Я не люблю воспоминаний. К счастью, меня не слишком часто фотографировали. Погоди-ка! Вот тебе еще один пример неверного толкования. У Эмильенны была куча ее фотографий во всех позах. Ее снимал отец.
Я сказала себе, что Эмильенна красивая, вот потому-то ее так часто и фотографируют. Ну а я некрасивая, я это знаю, и никому, в том числе и тебе, не приходило в голову сделать мой портрет.
Я провела четыре дня в размышлениях о себе самой — так что у меня от этого кружилась голова. Ты ведь знаешь, я не мечтательница. И не романтик.
Я, скорее, склонна трезво смотреть на людей и на вещи.
По-моему, я нашла дефект в своей броне. Это моя неспособность к общению.
Я писала тебе об этом в своем лозаннском письме? Вполне возможно. В таком случае прошу меня извинить.
В коллеже, как и в твое время, делились на группки. Случалось, меня принимали в какую-нибудь из них. Меня всегда очень хорошо встречали. Две-три недели, а порой и дольше, все шло хорошо. Меня находили приятной и гораздой на интересные выдумки.
Затем, безо всякой видимой причины, я начинала чувствовать себя чужой среди своих подруг. На меня как-то странно поглядывали. Всегда находилась хотя бы одна, которая спрашивала:
— Мы тебе что-нибудь сделали?
— Нет. А почему такой вопрос?
— Потому что ты уже не прежняя. Ты почти не смотришь в нашу сторону.
Сразу после уроков — уходишь, и у тебя всегда находятся причины, чтобы не идти к той или иной из нас…
Это верно. Это даже верно и в отношении окружающей меня обстановки.
Случается, я останавливаюсь на краю тротуара и спрашиваю себя: «Что ты здесь делаешь?»
Вот в такие-то моменты у меня и начинается головокружение. Мне кажется, что меня шатает и я вот-вот упаду. Еще немного — и я обращусь к какому-нибудь прохожему:
— Мсье. Не могли бы вы проводить меня домой? Мне нехорошо.
Все это тебе известно, и ты часто утверждал, что это мои домыслы. Доктор Вине тоже так считал, но все же прописал мне болеутоляющее.
Если у меня какая-то болезнь, почему же мне этого не говорят? Возможно, это развеяло бы тревогу, в которой я живу.
Да, кстати, здесь в Париже я в десять раз больше ходила пешком, чем делаю это в Лозанне, и я не почувствовала усталости. Сейчас, когда я тебе пишу, у меня не болит голова. У меня ничего не болит, и я могла бы писать тебе не один час.
Кажется, мне еще так много надо сказать. Очень скоро я уже не буду больше говорить. Общение с себе подобными окончательно прервется. С себе подобными?
Надеюсь — желая им добра, — что они на меня не походят. Вероятно, я не единственный образчик данной разновидности, но другие нам неизвестны.
Ладно! Мне надо решиться расстаться с тобой. По-моему, в последний момент я буду думать именно о тебе. Ты тоже вспоминай обо мне иногда, хорошо?
Мне бы хотелось оказаться сейчас рядом с тобой и чтобы ты крепко прижал меня к своей груди, рассеянно гладя меня по голове, как ты порой это делаешь.
Видишь, я уношу с собой хорошие воспоминания.
Я не перечитываю то, что написала. Извини за ошибки и повторы, если они есть. А также извини за прожженное сигаретой пятно.
Если доктор Вине заговорит с тобой обо мне, скажи ему, что я дошла до трех пачек сигарет в день и постепенно пристрастилась к джину.
Чао! Крепко-крепко целую тебя. Прощай, старина Боб.
Твоя Одиль».
Какое-то время она сидела, глядя в пустоту, затем добавила ниже своей подписи:
«Р.S. Так же как и в случае с первым, прошу тебя не показывать это письмо папе и маме. Мне бы хотелось, чтобы все, что там говорится, осталось между нами, и чтобы никто другой этого не знал. Спасибо».
Она написала на конверте фамилию брата, а на месте адреса указала отель «Меркатор» на улице Гей-Люссака. Затем добавила: «Срочное».
Она порылась у себя в сумке, достала оттуда мелочь и положила ее на письмо. Затем вспомнила, что еще не заплатила за номер.
«Мадам, Прошу извинить меня за причиненное Вам беспокойство. Двести франков пойдут на оплату гостиничного номера и понесенных Вами расходов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37