С вокзала? Вполне возможно, поскольку она заявляла, что, когда брат прочтет его, она будет уже далеко. Однако уехать означало для Одиль отправиться в Париж, хотя она и была там всего раза четыре, но считала, что это единственное место, где можно жить.
Лозанна, другие города были для нее чем-то вроде тюрем, с которыми она мирилась, поскольку ей не оставалось ничего другого.
«Я тебя очень люблю, Боб. Ты единственный человек в мире, с которым мне тяжело расставаться. Я бы, конечно же, поцеловала тебя перед отъездом, но боялась, что мое волнение окажется чересчур велико и я разрыдаюсь. Потому что, видишь ли, путешествие, в которое я отправляюсь, долгое-предолгое, самое долгое, которое только можно выбрать.
Что касается мамы и папы, то признаюсь тебе откровенно, они мне безразличны, хотя папа, может быть, такого и не заслуживает.
Это добрый толстый пес, который устроился так, чтобы ему было покойно. Не знаю, обрел ли он в этом счастье, но некоего душевного спокойствия он достиг.
Что меня в нем трогает, так это то, что мы ни разу не видели его пьяным.
Он отмеряет свои бокалы красного вина так, чтобы не терять самообладания, и лишь один человек в нашей семье по вечерам может знать, что он-таки выпил свои две бутылки «Доль».
Наверное, он нетерпеливо ждет, когда настанет пора выпить следующий стакан, часто поглядывает на часы.
Бедный папа! И бедные все мы! Только ты не ощущаешь на себе тяжести этого дома, из-за которой мы задыхаемся, и я не знаю, как тебе это удается.
Наверное, ты сильный. На твоем месте, будь я парнем, я бы давно уже была далеко отсюда.
Ты ведь уже понял, что я уехала навсегда? Это не бегство, и я не поддалась капризу. Я давно уже помышляла об этом уходе. Окончательном уходе.
Я прощаюсь не только с домом, но и с жизнью, которая становится для меня все более и более невыносимой.
От меня нет никакого проку. Никто не будет страдать из-за моего исчезновения. На него едва ли кто обратит внимание, разве что ты, но у тебя есть твоя работа, которой ты так увлечен. Тебе с этим страшно повезло. Мне вот ничего не интересно. Жизнь как мутноватая вода, ни горячая, ни холодная, а теплая, как та, в которой моют посуду.
Скандала не будет, так как не будет и похорон. Я сделаю так, чтобы меня не нашли и чтобы в любом случае меня нельзя было опознать.
Достаточно будет сказать всем, что я уехала, не оставив адреса.
Я неделями, если даже не месяцами, размышляла над большим числом решений, и многие из них кажутся мне приемлемыми. Я еще не выбрала. Дам себе денька два-три на то, чтобы окончательно определиться.
Папа какое-то время погрустит, но он настолько свыкся со своим незатейливым эгоистичным существованием, что для него очень скоро все вернется на круги своя.
Что касается мамы, то ее взор обращен не на внешний мир, а внутрь себя, и она удовольствуется тем, что вздохнет: «И подумать только, а ведь мы все сделали для этого ребенка! Я всегда утверждала, что с ней не все в порядке».
У меня часто возникало желание поговорить с тобой, как я делаю это сейчас в письме, но в последний момент я замолкала, потому что боялась показаться тебе смешной.
Это началось очень давно, Бобби. Еще будучи маленькой девочкой, я уже чувствовала себя неуютно в этом доме, а в своих книгах я читала о семьях, которые действительно были настоящими семьями.
Я была предоставлена самой себе. Я пряталась в саду или в большой темной гостиной, куда приходили только затем, чтобы посмотреть телевизор. В конце каждого месяца мама спрашивала у меня: «Одиль, пойдем в город?»
Я ненавидела эти выходы в свет, когда меня вели за руку, как на поводке.
Она встречала знакомых дам, и они болтали, стоя посреди тротуара, а меня в это время толкали прохожие.
Она отказывалась покупать мне сливочную трубочку, потому что на улице есть нельзя.
Мне следовало быть очень чистой, очень аккуратной, очень благоразумной.
Не знаю, как тебе удалось добиться, чтобы тебя оставили в покое.
Вероятно, это оттого, что ты парень.
А проходившие в молчании обеды и ужины, когда как бы издалека доносилась одна-единственная фраза, не находившая отклика!
Ты отличный парень. Боб. Я уверена, что ты меня поймешь и простишь. Может показаться, будто я обвиняю только других и на их плечи перекладываю всю тяжесть своего решения. Однако это не так. Я отдаю себе отчет в том, что мой истинный враг — я сама. Видишь ли, я чувствую себя неуверенно в этой жизни.
Сколько себя помню, я всегда считала себя отличной от своих товарищей.
Может, это гордыня. Не знаю. Мне бы следовало вести иную жизнь, но я первая не ведала, какую именно.
Вот почему я хваталась за все, и в итоге сейчас, когда мне за восемнадцать, я ничего не умею. У меня нет даже малюсенького, самого простенького диплома, который позволил бы мне начать карьеру, выбери я себе таковую.
Если по вечерам я тяну время, допоздна засиживаясь перед телевизором или за книгами, то это из страха оказаться наедине с самой собой.
Я слишком много думаю о себе, но у меня не получается по-другому.
У меня были подруги в коллеже. Если быть до конца откровенной, я их не любила, и очень скоро они начинали меня раздражать.
«Тебе бы следовало пригласить такую-то или такую-то», — говорила мне мама.
Пригласить их? И что я стала бы с ними делать? Их занимало не то, что занимало меня. Их болтовня, их беспричинный смех казались мне ребяческими.
Я устала писать, а ведь мне так хотелось все тебе объяснить. Тогда хотя бы один человек думал бы обо мне не как о какой-нибудь сумасбродке или больной.
Матильда говорила мне, что я никогда не была настоящим ребенком; когда я была совсем маленькой, я вела себя как взрослая и ничто так не любила, как одиночество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37