Но ей нельзя было туда ехать. Там на протяжении уже многих лет по традиции останавливалась вся ее семья, и, вероятно. Боб в первую очередь отправится именно туда.
Перед вокзалом вытянулись в ряд гостиницы, в холлах которых на ночь оставляли лишь часть освещения.
Она вошла в первую попавшуюся, на название которой даже не взглянула.
Ночной портье с унылым видом спросил у нее удостоверение личности. Она об этом не подумала. Но поскольку всюду будет то же самое, Одиль достала из сумки паспорт.
Ее номер оказался довольно просторным, но некрасивым, и отличался банальным старомодным уродством и более чем сомнительной чистотой. В ванной комнате от воды из кранов на эмали остались широкие коричневатые подтеки.
И тут, усевшись на край кровати, она расплакалась. Она чувствовала себя одинокой, ей не на что было вновь опереться. Никто не занимался ею и не протягивал ей руки. А разве ей вообще помогали когда-нибудь жить?
Это было глупо. Все было глупо. Ее существование не имело значения, цели.
Она, как толстая муха жарким летним днем, натыкалась всюду на стены…
Она чуть было не вышла из гостиницы и не отправилась куда глаза глядят, чтобы видеть шагающих людей, машины, огни. Только чтобы вырваться из той пустоты, что давила на нее со всех сторон.
На улице было бы то же самое. Она бы все равно была одна, и прохожие ничего не могли бы для нее сделать.
Она достала из несессера пузырек со снотворным, и тут ей сильнее захотелось проглотить разом все имевшиеся в нем таблетки.
Не сейчас. Она должна дать себе время прожить свою смерть. Она еще сохраняла слишком ясную голову. Одиль взяла только одну таблетку и проглотила ее, запив небольшим количеством воды из стакана для чистки зубов.
Затем, уже лежа в постели, еще немного всплакнула.
Она не решалась раздеться, как если бы не чувствовала себя в безопасности в этой враждебной комнате, и в конце концов заснула, не сняв одежды.
На следующий день она проснулась все в той же обстановке, которая при свете дня выглядела не лучше. Было около полудня. Ей не хватило духу принять ванну или душ и приготовиться к выходу на улицу. На ночном столике стоял телефон, и она позвонила, чтобы ей в номер подали сандвичи.
— С чем, мадемуазель?
— Два с ветчиной и два с сыром.
Она съела их, стоя перед окном и наблюдая за тем, как снуют взад-вперед такси, привозившие на вокзал пассажиров или увозившие их оттуда.
Она снова уснула и проснулась лишь в четыре часа. Тут она привела себя в порядок — ей не терпелось оказаться на улице, убежать от этих четырех стен.
Она пошла вдоль Сены, машинально думая о том, как бы утопиться. Утопиться Одиль не могла-была слишком хорошей пловчихой и инстинктивно пыталась бы выплыть.
Она пообедала в небольшом ресторанчике на набережной де ла Турнель. Она по-прежнему не ощущала себя в реальном мире. У нее кружилась голова. Перед глазами все плыло… Она подумала, не больна ли она. Уже не один год ее преследовала эта мысль.
— Я не доживу до старости…
Она сказала это Бобу два года назад, а Боб посмеялся над ней.
— Бедненькая моя, ты все это выдумываешь.
— Тогда отчего у меня постоянные недомогания?
— У всех это бывает, но большинство людей не обращают на них внимания.
Кончилось тем, что она оказалась в небольшом ночном кабачке на улице Сент-Андре-дез-Ар. Она смотрела на танцующие пары.
Они были счастливы. Существовали же счастливые люди. Она выпила джина с водой, отчего ей сделалось еще грустнее.
Ей бы хотелось с кем-нибудь поговорить. С братом, к примеру. Нет. Нет.
Лучше с врачом, со специалистом, который бы, возможно, нашел, в чем суть ее недуга.
Но о каком недуге шла речь? Во что она превратила свою жизнь? И никто не был повинен в том, даже довольно унылая атмосфера ее города.
Она одна была за все в ответе. Она только и думала, что о себе самой, о своих недугах, о будущем, которое была не в состоянии представить.
От нее не было проку. Она ничего не давала. Наоборот, она была бременем для других.
И вот осталось только настоящее, за которым уже ничего больше не следовало!
Она приняла решение. Написала Бобу и попыталась все ему объяснить. Боб был ее противоположностью — серьезный парень, устойчивый, уверенный в себе.
Что он подумал, ознакомившись с ее посланием?
Сейчас он, вероятно, едет в поезде-том же скором, на котором приехала в Париж и она.
У нее возникло сильное желание дождаться его приезда, навестить его на улице Гей-Люссака, объявить о том, что она откажется от своего плана, если он пообещает ничего не говорить ни родителям, ни кому бы то ни было другому о том, где она находится.
Она не вернется в Лозанну. Об этом не может быть и речи. Что она станет делать? Она слишком рано бросила учебу и не смогла получить никакого стоящего диплома. Так же обстояло дело и с уроками игры на гитаре, уроками английского, уроками танца.
Она внезапно кидалась в другую сторону и в течение нескольких недель ощущала нечто вроде эйфории. Ей хотелось продвигаться быстрее, чем было запланировано преподавателями, стремившимися унять ее пыл.
Затем наступал день, когда у нее пропадал всякий интерес. Прежде чем лечь спать, она оставляла записку Матильде.
«Завтра утром меня не будить. Позвони на курсы английского и скажи, что я больна».
Она уединялась в своей комнате и спускалась лишь к ужину. Спала, ставила пластинки, читала что попадало ей под руку.
Рядом с ней сел мужчина средних лет.
— Вы ведь здесь впервые, не так ли? — прошептал он наконец, нагнувшись к ней.
Она взглянула на него как на пустое место, и он, похоже, смутился. Она расплатилась, взяла такси, чтобы вернуться в гостиницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37