— Они завернули ко мне. Наверняка удивляются, что никого не застали.
Чтобы выиграть время, они перешли на галоп, благо позволяла местность. Копыта лошадей глухо замолотили по песчаной почве. В полумраке по-прежнему четко вырисовывались белая рубашка и ковбойская шляпа Фолка.
— А вот жена моя здесь не прижилась.
Фолк словно ни с того ни с сего бросил эту фразу, когда они придержали лошадей. Оба думали о том, кого они ищут, и тем не менее ни один не забывал о собственных заботах. Фолк, вероятно, никогда не говорил вслух о таких вещах, а если и говорил, то разве что с первым попавшемся индейцем в субботу вечером, будучи пьян и не спрашивая, понимают его или нет.
— Знаете, она была горожанка, девушка из предместья. К Калифорнии, пожалуй, еще привыкла бы, да мне там уж больно мерзко показалось. Не предполагал я, что она уедет. Наверно, это было сильней ее.
Слова его явились для Пи-Эм в известной мере откровением. Значит, у отшельника Фолка тоже есть комплекс вины, которым он сегодня мучится с самого их отъезда и который выражает на свой лад короткими банальными фразами.
— Она честно предупредила меня. Мне оставалось одно — отпустить ее.
Он обманывал себя. Пи-Эм ненавидел это в людях: ему достаточно часто приходилось делать то же самое.
В глубине души Фолк упрекает себя за то, что дал ей уехать. Смутно догадывается, что обязан был последовать за ней. Только что, увидев, как выступили из бездны мрака озаренные луной горы, он воскликнул: «До чего же я люблю этот край!» Он отпустил жену. Потому, хотя прямой связи тут нет, он и едет сейчас рядом с Пи-Эм. На первый взгляд подобное сопоставление притянуто за волосы, но Пи-Эм понимает, что дело обстоит именно так.
Начал он понимать и многое другое. Почему, например, ему самому вдруг вспомнилась Пегги?
— Знаете, — гнул свое Фолк, — она была не из тех, кого считают хорошенькими.
Первая машина остановилась у края хлопковой плантации. Вокруг заплясали огоньки — не иначе как карманные фонарики.
— Я дал ей денег. Она имела право на половину того, что у меня было.
Когда Пи-Эм расстался с Пегги, ему нечем было с ней делиться. Зато потом, для очистки совести, он несколько раз посылал ей небольшие суммы.
Они с Фолком оба люди порядочные.
— Кончила она плохо. Мне писали, что ее видели в Сент-Луисе, где она ведет такую жизнь, что лучше о ней не говорить.
Фолк замолчал. Этот верзила с суровым лицом выложил все, что было у него на сердце. Разумеется, такое случается с ним нечасто: нужно, чтобы какое-нибудь случайное обстоятельство взбудоражило его совесть.
Неужели у других, нет, у каждого тоже таится в душе и порой вырывается наружу нечто темное?
У Лил Ноленд — да. Об этом ему рассказала Нора.
А у самой Норы? Разве Доналд не вложил перст в язву, когда высокомерно спросил: «Сколько ей было, когда она вышла замуж? А ее мужу? Он ведь был богат?»
А у Пембертона с его вечно самодовольной улыбкой?
А у такой стервы, как м-с Поуп?
Пи-Эм не размышлял в полном смысле слова. Он не сознавал, что размышляет. Он направлял лошадь то вправо, то влево, обшаривал кустарник: они приближались к местам, где мог скрываться Доналд.
Далеко позади них двигалась охота — с собаками, ковбоями, может быть, с ружьями.
Как великолепно, однако, держалась Нора весь день, особенно под конец, когда Пи-Эм уезжал. Ему хотелось, чтобы Доналд узнал об этом. Доналд не прав, видя в каждом врага. Он оскаливается, прежде чем успеваешь ему помочь.
«Знаю, вы ничего не хотите для меня сделать, но я вас заставлю».
Интересно, злится ли и он на себя, оставшись один и чувствуя, что накануне влил в утробу слишком много виски? Пожалуй, нет. Бывают люди, которым никогда за себя не стыдно.
Вдруг Фолк остановился, вытянув шею и знаком задержав спутника. В кустах что-то шелохнулось. Сверх всякого ожидания Пи-Эм не только не взволновался, но, напротив, окончательно успокоился. Ему пришло в голову положить руку на револьвер. Он не почувствовал страха, только в груди что-то сжалось.
Есть все основания полагать, что Доналд опорожнил бутылку виски, которой даже после пива оказалось, к сожалению, недостаточно, чтобы свалить его с ног. Еще вероятнее, что он сейчас в стадии возбуждения, когда становится особенно агрессивен.
Чувствуя, что его вот-вот возьмут, такой человек вполне способен выстрелить. Он сам это сказал. Предупредил брата, как м-с Фолк — мужа.
«Никто и ничто не помешает мне перебраться, ясно?»
Фолк тронул лошадь, та сделала несколько шагов в направлении кустов, и Пи-Эм даже не сообразил, что спутник его добровольно, ничем к тому не побуждаемый, подвергает себя опасности.
— Можно ехать, — объявил наконец бывший автомеханик.
Причиной тревоги оказался молодой койот: слышно было, как он удирает через заросли.
Тем не менее люди стали осторожнее и замолчали.
В их осанке и движениях появилось нечто торжественное.
Пи-Эм хотел было раскурить сигару, но раздумал.
На брата он не сердился, но вспоминал о нем с невольной горечью. За что Доналд говорил с ним таким тоном? Это неоправданная жестокость: Пи-Эм и без того сам себя мучит.
Тем не менее он, как и Фолк, сделал все, что мог.
Грома по-прежнему не было, но молнии вспыхивали чаще, с каждым разом озаряя все большую часть местности.
Впереди послышался шум невидимой еще реки. Здесь с ней тоже не сладить. Лошачий брод дальше. Пи-Эм забеспокоился, правильно ли он выбрал тропинку.
Все это смахивало на заранее условленную встречу.
У него складывалось впечатление, что он не столько ищет, сколько направляется к намеченной цели.
Догадка Лил Ноленд грозила превратиться в уверенность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40