Я всю жизнь работал, чтобы не допустить ее, и вот как меня отблагодарили».
Он покраснел от этой пьяной высокопарности. Во хмелю он неизменно считал себя несчастным, непонятым.
Ему казалось, что, делая все для других, он ничего не получает взамен.
— Я пробовала помешать тебе звонить.
— Я звонил?
— Мне пришлось уступить: я ведь не знала, насколько обоснованно твое беспокойство.
— Я звонил от Нолендов?
— Отсюда, когда мы возвратились. Ты подуспокоился. Я даже подумала, что к тебе вернулось самообладание. Ты попросил еще выпить. Сперва я не дала. Ты настаивал. Повторял: «Поверь, Нора, так надо. Мне предстоят серьезные шаги. Это вопрос жизни и смерти.
Я, конечно, пьян, но знаю что делаю».
Он боялся поднять на нее глаза. Она взяла со стола пачку сигарет, закурила и, закинув ногу на ногу, устроилась в кресле, единственном на всю спальню. Отважившись наконец искоса бросить на нее взгляд, он по гримасе, сопровождавшей первую затяжку, понял, что похмелье у Норы тоже не из легких.
— Погоди… Ты говорил, что выполняешь святой долг, что я когда-нибудь все пойму. В конце концов я дала тебе трубку, решив, что это все-таки лучше, чем раздражать тебя.
— Кому я звонил?
Он вспомнил одновременно с тем, как она ответила:
— Ривзу.
Это был его ногалесский компаньон и коллега, старый адвокат, неоднократно избиравшийся окружным судьей.
— В котором часу?
— Точно не скажу. Во всяком случае, за полночь.
Ривз, низкорослый, всегда холодный человечек, до педантизма любил порядок: самые мелкие привычки возводились им в ранг незыблемой традиции.
— Разговор заказала я. Там долго не отвечали. Мне пришлось попросить телефонистку повторять вызов в течение пятнадцати минут. Наконец Ривз сухо ответил, что спальня у него на втором этаже, а телефон на первом и что я вынудила его спуститься вниз босиком с риском наступить на скорпиона или ядовитого паука.
Ривз болезненно боялся любых животных.
— Я просил его внести за меня деньги, так?
Боже милостивый! Как трещит голова! И как все более мерзко становится у него на душе с каждым новым открытием! Хватит ли у него теперь мужества посмотреть Ривзу в лицо?
— Ему ты тоже повторил, что это вопрос жизни и смерти. Сказал, что сегодня же утром, как только рассветет, — последнее ты подчеркнул, — необходимо вручить определенную сумму какой-то сеньоре в Ногалесе, Сонора.
— Сеньоре Эспиноса?
— Возможно. Фамилия, во всяком случае, была испанская. Адрес ты дал.
— Я указал сумму?
— Ты все время менял ее. Ривз, видимо, возражал, но ты настаивал.
— Он, наверное, напомнил мне, что банк открывается только в девять?
— Похоже. Ты добавил, что нужен не чек, а наличные.
И все время горячился. Сперва вел речь о двухстах долларов. Потом о пятистах. Наконец заорал в трубку: «Пятьсот долларов, ясно, Ривз? Нет, тысячу! И можете справиться у Норы, в своем я уме или нет. Не спорьте. Это мое личное дело. Тут решаю только я. Повторяю: тысячу долларов».
— Ты говорила с ним после меня?
— Да. Ты передал мне трубку и с горечью бросил:
«Он думает, я пьян. Будь добра, успокой его».
— И ты его успокоила?
— Я сказала: «Сделайте, как он хочет. Так будет лучше».
— Ривз обещал?
— Он опять разворчался; он не обут, не одет, он не знает, где достать тысячу наличными раньше девяти утра.
Пи-Эм почувствовал, что наступает критический момент. Он понял это по напряженному молчанию Норы в перерыве между двумя затяжками.
— Скажи, Пи-Эм, кто это?
— Ты имеешь в виду женщину?
— Нет, его.
— Послушай, Нора. Мне сейчас нехорошо. Клянусь тебе, у меня есть серьезные основания для беспокойства. Где он?
— Не знаю. Я увезла тебя, как только ты поддался на уговоры.
— Ты держалась молодцом. Но это еще не все. Мне совершенно необходимо знать, где он.
— У Лил, конечно.
— Не позвонишь ли туда? Который теперь час?
Она подошла к двери и выглянула в гостиную — там на стене висели часы.
— Половина двенадцатого.
— Звони.
— После вчерашнего?.. А, ладно! Может быть, повезет — нарвусь на Дженкинса и все выспрошу.
К телефону действительно подошел Дженкинс. Говорил он вполголоса, словно боясь разбудить хозяев.
— Скажите, Дженкинс, приятель, который с нами был вчера… Да, именно… Он остался у вас?.. Как!.. Это точно?.. А он не уехал с Пембертонами или Кейди?..
Конечно, я понимаю, они спят… Нет, не будите ее…
Я позвоню еще… Благодарю, Дженкинс… Он в порядке, в полном порядке.
Пи-Эм тревожно уставился на жену.
— У Нолендов его нет. Кажется, после нашего отъезда разыгралась новая сцена. Его пытались уложить в комнате для гостей. Ему удалось вырваться. Он заорал:
«Все вы дурачье, никто мне не нужен — я и сам доберусь до Милдред!» Дженкинс недоговаривал, но я все поняла.
Они выскочили в патио. Твой приятель воспользовался темнотой и дал тягу. А там поблизости загон, обнесенный колючей проволокой. Он бежал прямо на изгородь, но в последний момент заметил ее и перепрыгнул. Нагнать его не удалось — машинам там не пройти. Началось нечто вроде повального бегства. Ноленды остались одни.
— Звякни заодно Пембертонам.
Нора редко бывала такой послушной, как в этот раз, — вероятно, надеялась, что будет вознаграждена и муж удовлетворит ее любопытство.
Пембертон уже встал, принял ванну, растер себя с ног до головы, как растирают лошадь перед скачками. Разговор длился недолго.
— Тон у него был довольно сухой, — сообщила Нора. — Они объехали вокруг загона. Никого не заметили.
В загоне паслось десятка два кобыл с жеребятами, они были чем-то напуганы.
— Это все?
— Ты же слышал, я спросила, куда, по его мнению, мог деться твой приятель. Пембертон ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40