Всю жизнь он был не в ладах с полицией. И вот теперь вообразил, что занимает выгодную позицию! Слова его сопровождались заученными жестами, многозначительными взглядами.
— Вот так-то! Чего ради я стану говорить, зачем мне пакостить парню, который мне ничего плохого не сделал? Хотите упрятать меня в тюрьму за бродяжничество? Забываете о моем легком! Меня отправят в больницу, а потом — в санаторий!
Мегрэ молча смотрел на него в упор.
— Что скажете о тридцати тысячах франков? Не дорого! Только-только спокойно дожить до конца, а этого недолго ждать. Тридцать бумажек — что они государству?
Он решил, что они у него уже в кармане. Он ликовал. Приступ кашля заставил его замолчать, на глазах выступили слезы, которые можно было принять за слезы триумфа.
Он считал, что перехитрил всех! Он считал себя сильным!
— Последнее мое слово! Тридцать тысяч — и я расскажу все! Вы хватаете этого типа! Вас повышают по службе! Вас превозносят в газетах! Иначе — ничего! Не советую вам трогать его. Не забывайте, что было это больше шести лет тому назад и что имелось только двое свидетелей — Ленуар, который уже больше ничего не скажет, и я.
— Все? — спросил Мегрэ, продолжавший стоять.
— Считаете, дорого?
Спокойствие Мегрэ, бесстрастное выражение лица встревожили бродягу.
— А вы меня не испугаете… Он попытался засмеяться.
— Эта музыка мне давно знакома! Вы даже можете заставить меня обработать. Ну уж извините, тогда посмотрите, что я порасскажу. В газетах прочтут, что несчастный, у которого только одно легкое…
— Кончил?
— И не рассчитывайте, что справитесь в одиночку. Поэтому я говорю, что тридцать тысяч — это…
— Ну, все?
— Во всяком случае, не надейтесь, что я буду вести себя, как дурак. Даже если вы меня выпустите, я не так глуп, чтобы бежать к этому типу, писать ему или звонить.
Голос его теперь стал другим. Виктор терял почву под ногами. Он пытался сохранить самообладание.
— В первую очередь, я требую адвоката. Вы не имеете права держать меня здесь больше двадцати четырех часов и…
Мегрэ выпустил облачко дыма, сунул руки в карманы и вышел, сказав сторожу: «Заприте!».
Он был в бешенстве! Оставшись один, он мог себе позволить перестать следить за выражением лица. Он был в бешенстве, потому что кретин этот здесь, совсем рядом, в его власти, потому что он знает все и ничего из него не вытянешь! Потому и не вытянешь, что кретин! Потому что он мнит себя великим умником!
Придумал ведь чем шантажировать! Шантажировать легким!
Не раз во время разговора комиссар готов был залепить ему оплеуху — это бы его немного отрезвило. Сдержался.
Он взялся не с того конца. Ни одна статья закона не давала возможности подступиться к Виктору!
Тип, репутация которого известна, который всегда жил кражами и всяческими уловками? Но это не значит, что какое-нибудь другое преступление, раз не бродяжничество, не может позволить арестовать его.
Со своим легким он прав. Он разжалобит всех! Он выставит полицию в неприглядном свете! Колонки возмущенных статей появятся в разных газетах:
«Полиция избивает человека, находящегося при смерти!».
Вот он и требует преспокойненько тридцать тысяч франков! И он прав, заявляя, что его вынуждены будут отпустить.
— Откроете дверь сегодня ночью, около часу. Скажете бригадиру Люка, чтобы отправился за ним и не спускал с него глаз.
Мегрэ с силой сжал трубку зубами. Бродяга все знает, ему достаточно слово сказать!
А ему приходится строить гипотезы на ничем не связанных, зачастую противоречивых догадках.
— В кафе Ройяль, — бросил он шоферу такси.
Джеймса не было там. С пяти до восьми он тоже не появился. В банке, где он работает, сторож сказал, что он ушел после закрытия, как обычно.
Мегрэ съел кислую капусту на обед и около половины девятого позвонил к себе.
— Заключенный не спрашивал меня?
— Спрашивал! Он сказал, что взвесил все и что последняя цифра — двадцать пять тысяч, но больше он не сбавит ни копейки. При этом он не преминул отметить, что человеку в его состоянии дают хлеб без масла и что температура в камере не больше шестнадцати градусов.
Мегрэ повесил трубку, побродил немного по бульварам, а когда стало темнеть, поехал на улицу Шампионе, к Джеймсу домой.
Дом его был громадный, словно казарма, с недорогими квартирами, где живут служащие, коммивояжеры, мелкие рантье.
— Четвертый направо!
Лифта не было, и комиссар стал медленно подниматься, проходя мимо дверей, откуда доносились кухонные запахи или детский плач.
Открыла ему жена Джеймса. На ней был довольно хорошенький ярко-голубой пеньюар. Роскошным его не назовешь, но и потрепанным, как дешевые халаты, он тоже не был.
— Вы хотите поговорить с моим мужем?
Прихожая размером не больше стола. На стенах фотографии яхт, лодок, молодых людей и женщин в спортивных костюмах.
— К тебе, Джеймс!
Она открыла дверь и вошла вслед за Мегрэ, потом села на свое место, в кресле у окна, и вновь принялась за вязание.
Остальные квартиры в доме, вероятнее всего, сохранили убранство прошлого века — мебель в стиле Генриха II или Луи-Филиппа.
Здесь же, наоборот, скорее чувствовалось влияние Монпарнаса, а не Монмартра. Обстановка больше походила на выставку декоративного искусства. В то же время ощущение такое, будто сделано все по-любительски.
Новые фанерные перегородки поставлены под самым неожиданным углом, мебель почти полностью заменяют выкрашенные в яркие цвета полки.
Ковер однотонный, ядовито-зеленый. На лампах абажуры из бумаги, имитирующей пергамент.
Комната казалась щегольски нарядной и свежей. Впрочем, на вид всему этому не хватало прочности:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32