— Ничего не знаю.
— Ах, не знаешь?
— Нет.
— И не знаешь также, что означают эти дырочки? Вот!
Он не знает.
— Нет.
Это правда. Он никогда ни о чем подобном не слышал.
Ему представляется, что знать назначение «дырочек», как выражается офицер, уже более тяжкая вина, чем любое преступление, в котором можно заподозрить его. Франка.
Пусть ему заглянут в глаза, пусть прочтут в них, что он не лжет, что он совершенно искренен.
— Клянусь, не знаю.
— Зато знаю я.
— Что же они означают?
Я знаю. И поэтому нам нужно знать, где ты взял деньги.
— Я же сказал…
— Не правда.
— Уверяю вас…
— Они украдены.
— Не мной!
— Нет, не тобой.
Откуда у него такая уверенность? И вот наконец он бросает, чеканя слоги:
— Они украдены здесь.
Франк с ужасом смотрит по сторонам, и офицер уточняет:
— Они украдены в этом здании.
Франк боится, как бы не упасть в обморок. Теперь он понял, что такое холодный пот. Понял и многое другое.
Похоже, понял все.
Дырочки в банкнотах проделаны оккупантами. Что это за деньги? Из какого фонда взяты?
Это никому не известно, никто об этом не подозревает, и одно то, что Франк посвящен в тайну, — уже страшно.
Подозревают не его. И не Кромера, конечно. Здесь знают, что они мелкие спекулянты, что у им подобных нет доступа к некоторым сейфам.
Неужели под подозрением сам генерал? Арестован ли Кромер? Допрошен ли? Сознался или нет?
Восемнадцать с половиной дней Франк трудился впустую. Все было ошибкой, глупостью. Он думал о всякой мелюзге, людях его масштаба, как будто судьба нуждается в подобных посредниках!
Она выбрала оружием банковский билет — одну из бумажек, которые он просадил либо у Тимо, либо у портного, продавшего ему пальто из верблюжьей шерсти. А может быть, отдал Кропецки на глазного врача для сестры.
— Выходит, надо знать, не так ли? — заключает офицер, усаживаясь.
И вновь придвигает Франку пачку сигарет.
— Вот, Фридмайер. Вот в чем дело.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
«Женщина в окне»
1
Он лежит на животе и спит. Сознает, что спит. Этому — и многому другому — он научился совсем недавно. В былые времена сознавать, что спит, он начинал только под утро, когда вставало солнце. А поскольку особенно острым это сознание становилось от спиртного, ему случалось нарочно пить сверх меры и возвращаться очень поздно только ради того, чтобы насладиться таким сном.
И все же этот сон был не такой, как теперь. Раньше франк не спал на животе. Неужели все заключенные выучиваются спать на животе? Этого он не знает. Да ему это и безразлично. Но будь у него терпение и охота, он с удовольствием овладел бы системой перестукивания только для того, чтобы посоветовать им:
— Спите на животе.
Это означает не просто лежать на животе. Это означает распластаться на досках, заменяющих на койке пружинную сетку, вдавиться в них, как животное, как насекомое. При всей жесткости подобного ложа Франку кажется, что он оставляет на нем отпечаток своего тела, как оставил бы на земле в поле.
Он лежит на животе, и ему больно. У него болит целая куча мелких костей и мышц, но не все разом, а в порядке, который Франк понемногу усваивает и которым учится дирижировать, словно симфонией. Бывает боль темная и тупая, бывают боли отчетливые и настолько острые, что перед глазами идут ярко-желтые круги. Одни длятся всего несколько секунд, но интенсивность придает им такую упоительность, что, когда они проходят, о них сожалеешь; другие образуют как бы некий фон, сливаются, уравновешивают друг друга, так что в конце концов уже невозможно определить, где они возникают.
Лицом Франк зарылся в свернутый пиджак, который служит ему подушкой и был, увы, почти новеньким, когда его владелец попал сюда. И Франк имел в первые дни глупость беречь его и снимать на ночь, почему тот и не пахнет теперь так, как мог бы пахнуть! Хорошо пахнуть.
Пахнуть им самим. Франком. Пахнуть землей, тем, что живет, что исходит потом.
Франк умышленно зарывается носом под мышки, в места, где запах особенно ощутим. Он хочет, чтобы от него разило, как выражаются на воле, разило, как от земли, потому что на воле считается, будто от человека и земли разит.
Он хочет чувствовать биение своего сердца, чувствовать всюду — в висках, в запястьях, в пальцах ног. Чувствовать запах своего дыхания, тепло своего дыхания. И смешивать образы, еще более крупные и правдивые, чем в натуральную величину, образы виденного, слышанного, пережитого и того, что он мог бы пережить; смешивать все это, закрыв глаза, лежа без движения и в то же время ловя стук шагов на железной лестнице.
Он навострился играть в эту игру. Впрочем, какая же это игра? Это жизнь. В коллеже говорили:
— Он разбирается в математике.
Не о нем. Об одном головастом мальчишке, его соученике. Теперь Франк разбирается в жизни. Он умеет вжиматься в доски, зарываться носом в пиджак, закрывать глаза, уходить, так сказать, под воду, погружаться и всплывать по собственному или почти по собственному желанию. Где-то существуют дни, часы, минуты. Не для него. Когда есть охота считать, он мерит время по своим «погружениям».
Это выглядит идиотством. Он не сбит с ног и как никогда тверд в своем решении не сдаваться. Более того, добился серьезных успехов. Так зачем думать о часах в том смысле, в каком они воспринимаются на воле, если здесь, где он находится, ими ничто не измеряется?
Не все ли равно голодному, как нарезан пирог — квадратами, треугольниками или ломтями?
Всему надо учиться, всему, начиная со сна. И люди еще воображают, будто умеют спать! А все потому, что у них слишком много часов, которые — была бы охота! — можно истратить на сон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65