Если бы Мицци забирали в больницу, наверх поднялись бы санитары с носилками.
Франк гасит свет, иначе Хольст догадается, что он не спит, а ему и стыдно, и не хочется, чтобы его поведение было расценено как вызов. Но в любом случае страх тут ни при чем. Он не боится Хольста. И не станет избегать встречи с ним, напротив!
Визит доктора затягивается. У Хольстов подсыпают уголь в печку, помешивают в ней кочергой, снова кипятят воду. Нашла ли Мицци сумочку там, где он ее оставил? Поняла ли его маневр? Если нет, ее отцу предстоят долгие мытарства, прежде чем он выхлопочет новые карточки.
В общем, врач просидел с больной не меньше получаса. Г-ну Виммеру полагалось бы удалиться, но он остался. И торчал там еще долго. Только без десяти семь он возвратился к себе.
Так прошла ночь. Затем Франк уснул. Спал на редкость крепко, даже не заметил, как его вместе с раскладушкой перенесли на кухню, к плите, и положили ему в ноги грелку.
В кухне нет окон на улицу. Свет проникает в нее только через внутреннюю форточку. Однако не успел Франк открыть глаза, как сразу почувствовал: вокруг что-то изменилось. Рядом гудела плита. Чтобы взглянуть на будильник, который показывал одиннадцать, ему пришлось приподняться. За стеной слышался голос Берты — ее деревенский выговор ни с чем не спутаешь!
— Лучше не вставай. Франк, — посоветовала Лотта, торопливо выходя из маленькой комнаты. — Мы не стали тебя будить и перекладывать в настоящую постель, но у тебя явно жар.
Он знает, что никакого жара у него нет. Заболеть сейчас было бы чересчур простым выходом. И пусть ему суют градусник куда угодно — хоть в рот, хоть в задницу.
Бесшумно падал густой снег, воздух в кухне — и тот стал влажным.
— Почему ты не позволяешь поухаживать за собой?
Он даже не ответил.
— Иди сюда, Франк.
Раз уж он встал и надел халат, Лотта увела его в салон, где ковер был до половины свернут — шла уборка, и тщательно притворила двери.
— Я не собираюсь тебя упрекать. Ты знаешь: я никогда этого не делала. Прошу об одном — выслушай меня.
Поверь, Франк, тебе лучше бы сегодня и вообще в ближайшие дни не показываться на людях. Я послала Берту за покупками. В лавках ее чуть было не отказались обслуживать.
Он не слушает Лотту. Она понимает, почему он смотрит в сторону квартиры Хольстов, и поспешно добавляет:
— Ничего серьезного. Никакой опасности нет.
Уж не воображает ли она, что он влюблен или терзается угрызениями совести?
— Утром был врач. Послал за кислородными подушками. Она сильно простыла. Отец…
Ну, чего она тянет?
— Что отец?
— …не отходит от нее. Жильцы в складчину собрали для них немного угля.
У Фридмайеров в подвале две тонны угля, но от них не примут.
— Когда она выздоровеет, все забудется. Даже если у нее, как говорят, воспаление легких. Оно длится недели три, не больше. Послушай, Франк, отнесись хоть раз серьезно к моим словам. Я ведь тебе мать.
— Ну еще бы!
— Сегодня же вечером, а лучше ночью, раз у тебя есть документ, о котором ты предпочитаешь не говорить со мной, хотя все его видели…
Зеленая карточка! На Лотту она тоже произвела впечатление. Его мамочка поставляет офицерам оккупационной армии чуть ли не малолетних девочек, но ее, видите ли, шокирует, что сын — обладатель пресловутой зеленой карточки! И все-таки, коль скоро она у него есть, пусть ею пользуется!
— Тебе лучше уехать на несколько дней и не показываться в нашем квартале. Ты уже не раз исчезал вот так. У тебя есть приятели. Деньги. Если не хватает — я добавлю.
Почему она говорит о деньгах, хотя Минна, несомненно, рассказала ей о толстой пачке крупных купюр у него в кармане?
И конечно, она сама заглянула туда, пока он спал.
Сумма тоже ее напугала — слишком уж много. Добыть разом столько можно лишь рискуя головой.
— Если хочешь, я приищу тебе тихую комнатку. Подруга, с которой я вчера ездила в город, с удовольствием тебя приютит: у нее как раз пустует комната. А я буду приходить и ухаживать за тобой. Тебе нужно отдохнуть.
— Нет.
Никуда он не уедет. Он ведь прекрасно понимает, что у матери на уме. Сын зашел слишком далеко. Она в панике, и этим все объясняется. Пока она потихоньку поторговывала девочками, пусть даже с чужеземными офицерами, люди ее презирали, но не смели ничего сказать.
Довольствовались тем, что делали вид, будто не замечают ее, отворачивались при встрече на лестнице, сторонились, если ей случалось встать в очередь.
Теперь дело куда серьезней. Соседи накалены. Примешался эмоциональный момент: молоденькая, к тому же бедная девушка заболела, возможно, умирает.
Лотта струхнула — вот и все.
И она, такая любезная с каким-нибудь Отто, с офицерами, расстреливающими и пытающими десятки человек, не может простить собственному сыну, что он ухитрился добыть себе зеленую карточку, о которой она не смеет и мечтать!
Если бы он хоть не показывал ее!
Весь дом против них. Их жертва погибает рядом, совсем рядом с ними! Кроме того, еще с пятницы все возбуждены обыском в квартире скрипача. Уже поползли слухи, что его мать били прикладами, чтобы она не мешалась.
Если Фридмайеров и не связывают прямо с этой историей, волнение все равно царит чрезвычайное. Дом долго не забудет, что Франк — единственный, кого пропустил полицейский кордон. Матерей, у которых дома дрожали от холода малыши, заставили ждать, а этот мальчишка невозмутимо предъявляет зеленую карточку — и, пожалуйста, проходите!
Опасается Лотта и Хольста.
— Умоляю, Франк, послушай меня.
— Нет.
Тем хуже для нее и девиц! Он останется. Не скроется с приходом темноты, как его упрашивают. Не станет искать приюта ни у какого Кромера, ни у какой-то там подружки матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65