Владимир то смотрел на Блини, то отворачивался — он с трудом узнавал приятеля. Но не отдавал себе отчета в том, что такое угасание Блини — это его, Владимира, вина. Он слишком много наговорил для одного раза. Он оглушил Блини, заставляя его есть, пить, подсаживаться поближе к огню. Кто-то из соседей постучал в стенку, чтобы они замолчали, и ему пришлось понизить голос.
— И вот, чтобы разделаться со всем этим, оставалось только одно. Я убил ее. Все прошло очень хорошо. Ты-то хоть доволен?
Блини сам не знал и, словно в доказательство, отчаянно разрыдался, а потом его стошнило, и на ковер вывалилось все, что он только что съел.
— Понимаешь, я все хорошо продумал. Есть только один выход: мы должны быть вдвоем, как прежде. Я тебе привез четыре тысячи франков Если хочешь, вернемся в Константинополь или в Бухарест. Там найдется что делать.
— Почему ты положил кольцо в мою шкатулку? — спросил Блини.
— Я же тебе сказал. Я ревновал. И вообще, это было какое-то наваждение. Вот почему надо было покончить со старухой!
— Но кольцо-то?
Он ничего не понимал! Пил, потому что Владимир протягивал ему стакан, и Владимир пил тоже.
— Я привез граммофон с пластинками… Смотри! Вот они…
Он поставил было пластинку, но в стенку опять постучали.
— Ты будешь спать в моей кровати, а я на полу. Да, да. Я так хочу. И теперь уж ты не будешь работать за двоих. Он раскраснелся. Пил без конца и ничего не ел.
— Тебе всегда доставалось все самое трудное. Но я тебе объясню. Это не моя вина. Я же не мог. Теперь-то, мне кажется, я понимаю… Постой! Мне вот что пришло в голову…
Пришло в голову нечто странное: он схватил с умывальника свой помазок и решил во что бы то ни стало сбрить приятелю бороду. Блини сперва не давался, потом согласился.
— Вот видишь! Теперь все как прежде. Завтра ты вымоешься и я куплю тебе одежду.
— А что сказала Элен? — внезапно спросил Блини.
— Про что?
— Про то, что ты убил ее мать…
Владимир отвернулся. Напрасно он столько выпил. Только что он был счастлив как никогда. Жизнь начиналась сызнова, непременно должна была начаться сызнова. И все будет, как бывало когда-то: Константинополь — или любой другой город, какая-то работа — на заводе, в ресторане, а может быть, в цирке? Да, в цирке, это лучше всего! Комнатушка, граммофон, хождение вдвоем за покупками, пересчитывая мелочь в кармане.
Блини стал уже совсем другим без бороды…
— Заткнетесь вы когда-нибудь, черт вас дери? — закричал сосед, подойдя к двери вплотную.
— Шш!
Владимир залпом осушил бутылку, и лицо Блини расплылось у него перед глазами, раздвоилось — два огромных рта, четыре большущих глаза, как у лани, как у жертвы…
Он швырнул на пол бутылку, и когда она разлетелась вдребезги, крикнул в сторону соседа:
— Все! Кончили! Молчим!
И сунул тысячефранковые бумажки в руку Блини.
— Вот! Это все твое! Да-да! Твое! Клянусь! Элен мне дала их…
— Для меня?
— Ну конечно! Не понимаешь? «Не понимаешь» — он повторял это с той минуты, как встретил приятеля.
— Ты не понимаешь, что я все еще тебя обкрадываю? Я хотел… Нет! Тебе не понять… Я хотел, чтобы мы начали снова… Слушай! Лучше все это сказать сейчас, пока я пьян, завтра у меня, может быть, не хватит духу. Когда я напиваюсь, я чувствую, какая я гадина. Вот, может быть, ради этого я и пью. Слушай, слушай. На эти деньги ты должен вернуться к Элен. Да, именно так! Главное, делай все, как я говорю, хоть я и пьян. У нее будет ребенок. Твой ребенок. Я тебе дам ее адрес. Вернее, я знаю только, что живет она в деревне, возле Мелэна…
— Зачем ты все это говоришь? — разрыдался вдруг Блини.
Нервы его были издерганы. Его ведь совсем сбили с толку. Даже свежевыбритые щеки он ощущал как что-то непонятное.
— Я же поклялся тебе, что все это правда! Даже если завтра я стану удерживать тебя, не соглашайся, не верь, что бы я тебе ни говорил. Я ведь боюсь остаться один, понимаешь?
На этот раз в дверь постучал сам хозяин гостиницы. Владимир открыл.
— Как это случилось, что вас теперь двое?
— Я вам завтра объясню… Заплачу за двоих…
— Если только я до тех пор не вызову полицию, а я ее вызову, если будете мешать спать постояльцам!
Владимир наконец заснул, подложив ладонь под затылок Блини. Когда он проснулся, его товарищ еще спал. Трещала с похмелья голова.
Снег, как всегда в начале зимы, сменился дождем. За окном все было черным и белым.
Блини спал с открытым ртом, голый, чуть прикрытый простыней, как ребенок.
Может быть, через час будет уже поздно? Владимир опять станет совсем другим? Он глядел на торцы домов, на блестящие от дождя крыши и чувствовал, как его уже охватывает отчаяние.
Он сел к столу, взял листок бумаги, карандаш и написал по-русски: «Оставляю себе тысячу франков, чтобы не так было трудно. Деревня возле Мелэна. Она там с сиделкой по имени мадмуазель Бланш. Ты найдешь. Это я сунул кольцо в твою шкатулку. Если покажешь ей эту записку, она поверит».
Владимир не хотел разыгрывать из себя героя. Он забрал тысячу франков. Собирался к Саше, швейцару отеля «Европейский», — он ведь тоже владел четырьмя языками.
Блини вздохнул во сне, и Владимир чуть было не разорвал записку.
«Если глаз твой введет тебя во искушение.»
Его успокаивало одно: при Элен есть сиделка. Он ее, может быть, ненавидит, но все-таки уважает. Она презирает его, а он ею восхищается. И знает, что ребенок родится благодаря ей.
Может быть, не надо было брать эту тысячу франков? Конечно, красивее было бы… Да нет! Он еще вдобавок заберет граммофон и пластинки. Они принадлежат обоим, по, в конце концов, он пожертвовал большим.
Он может пережить еще один час, насыщенный высокими чувствами, если разбудит Блини, поговорит с ним, все ему расскажет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41