— Вы очень несчастны, правда?
Что она имела в виду? Что он несчастен оттого, что она умирает? Терлинк был убежден, что Тереса подумала не это. Мысль ее сводилась к тому, что он несчастен по другой причине, что это связано с Остенде.
Но думать о чем-нибудь долго она не могла. Боль опять с быстротой завладевала ею, тело ее напряглось, руки впились в раздираемый страданиями живот, рот раскрылся, снова обнажив бескровные десны.
Терлинк повернулся к Марте, которая привстала, но не подошла к сестре. Она привыкла к ее приступам. Свояченица знаком дала ему понять, что делать ничего нельзя, и он продолжал ждать, набычившись и вперив глаза в какую-то точку одеяла.
Так он долго сидел, не отдавая себе отчета, что видит в складках ткани кусок картона и что этот кусок представляет собой фотографию. Удивленный Йорис взял ее.
Это был портрет, сделанный вскоре после их свадьбы, когда они ездили в Гент на выставку цветов и, воспользовавшись случаем, завернули к фотографу.
Тереса сидела на стуле в стиле Генриха II, и видеть ее вот такой юной, словно Лина, с ямочками на обеих щеках, как у той, и еще по-девичьи мягким овалом лица, казалось форменной фантастикой.
Йорис стоял, положив руку на спинку стула. Другую он уже сжимал со свирепой энергией.
Терлинк, длинный и тощий, носил в те времена волосы ежиком и квадратную бородку.
— Йорис! — позвала его жена.
Он не сразу посмотрел на нее. Когда он поднял голову, ему почудилось, что она подалась в его сторону и тянет худые пальцы к его руке.
Зачем, как только она обрела способность говорить, ей потребовалось бросить:
— Теперь это скоро кончится.
Она сказала это так, словно давала обещание. Быть может, несмотря ни на что, хотела увидеть его реакцию?
— Он поел?
Ответила Мария:
— Вы же знаете, ему ничто не может помешать есть.
Терлинк позавтракал. Поднялся к дочери. Он словно нарочно вел себя так же, как обычно, соблюдал то же расписание, делал те же движения и, казалось, считал и рассчитывал каждый свой шаг.
Тем не менее впервые в жизни он, пересекая площадь, вымощенную бесчисленной мелкой брусчаткой, не заметил, какая стоит погода, и хотя задержался перед стаей голубей, сделал это совершенно бессознательно.
У себя в кабинете он не поздоровался с Ван де Влитом, даже не подумал о нем. Однако вытащил мундштук из жилетного кармана, щелкнул футляром и позвал:
— Господин Кемпенар, попрошу вас!
Секретарь вошел, приблизился к письменному столу с бумагами в руках, замер на обычном месте. Подождав с минуту, Терлинк поднял голову и проронил:
— Вы что, больше не здороваетесь?
— Добрый день, господин Терлинк.
Кемпенар не сказал: «Добрый день, баас» — как делал всегда. Он держался холодно, отстраненно, с решительным видом, и это производило комическое впечатление, потому что он был рожден для пресмыкательства.
— Какое у нас число, господин Кемпенар?
— Двадцать третье.
— Значит, во второй половине дня заседание городского совета. В котором часу?
— В три, господин Терлинк.
— В приемной кого-нибудь ждет?
— Никого.
И это «никого» уже звучало как месть.
— Вы свободны. Если понадобитесь, я позову.
Еще никогда Терлинку не доводилось сидеть вот так, без дела, поставив локти на письменный стол. Он был удивлен, заметив на столе пятнышко солнца, и глазами проводил светоносный мазок вплоть до окна в мелкий переплет, в рамке которого вырисовывалась площадь.
Она была пуста. Никогда она не была такой пустой.
Пуст был кабинет. Пустой казалась вся ратуша, где не слышалось ни звука.
Терлинк забыл положить перед собой свои золотые часы, и время пошло само по себе — девять, половина десятого. Так и не начав работать, а лишь одеревенев от сидения, он встал, надел шляпу и вышел.
На другой стороне площади он увидел окна своего дома, где в своей комнате лежала Тереса и Марта беззвучно шмыгала между постелью и камином.
Полицейский поздоровался с ним, он машинально ответил и пошел на край города. На щипцах низких домов было написано желтым и красным: «Сигары „Фламандский стяг“. Его сигары! С фламандским знаменем и толстяком, который, слегка прищурясь, блаженно курил.
В день открытия новых помещений фабрики газеты писали: «Впервые в Верне цеха и контора спроектированы в соответствии с новейшими принципами гигиены и желанием сделать жизнь трудящихся более радостной».
Это была неправда. Терлинк, как всегда, выполнил свой долг. Коль скоро он строил, он делал это согласно кондициям, считающимся наилучшими.
Сам он всегда чувствовал себя неуютно в слишком светлой конторе, вечно, казалось, пахнущей лаком и краской. Что касается цеха, где размещалось тридцать рабочих, то стены там пестрели изречениями и окружавшими их гирляндами: «Порядок — залог экономности. — Потерянное время не вернешь.
— Работать весело — значит работать лучше».
Терлинк шел. С ним здоровались. Он делал рукой знак: «Не отвлекайтесь». Оказавшись у себя в кабинете, никого не позвал. Провел там столько же времени, сколько всегда. Отбыл номер — и конец.
Все, что его окружало, создал он, Йорис Терлинк.
И новая больница, и бойня, знакомиться с которой приезжали специалисты из Эно и даже из Брабанта. Он еще раз глянул на свой письменный стол, и пальцы его дрогнули, потому что от солнечного пятна на него повеяло чем-то далеким — он увидел Остенде, дамбу, а если быть совсем уж точным, — песок цвета светлого табака, переливчатое, но всегда палевое море, пляжные тенты, светлые платья на скамейках, прокатные шезлонги, бегающих детей, красные мячи, подкатывающиеся к ногам…
Когда он добрался до дому, навстречу ему вышла Мария:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54