Один Гильгамеш пребывал в
недвижимости. Только сейчас он понял, что настоящая
слава - штука странная и приводящая в оторопь ее обладателя.
Настоящая слава - это вещь, которая существует сама по себе. Ты
создал ее, но в ней живут другие; ты все хочешь что-нибудь
добавить к ней, наполнить весом, укрепить на земле, в тебе все
еще живет сомнение, не сметет ли ее случайный поворот судьбы, а
люди уже привыкли к этой вещи, они обращаются с ней, как с
чем-то незыблемым, само собой разумеющимся. Увидев стены
Урука, Гильгамеш понял, что он зацепился за землю, и силы,
рвущиеся из груди, перестали жаждать охватить весь мир. Он
всякого испробовал, он наигрался так, как того не удавалось ни
одному ребенку. Теперь предстояло решать, что делать дальше:
кому служить, за что и перед кем держать ответ. Мысли эти были
новыми и еще более неожиданными, чем ощущение завершенности.
В празднествах, посвященных их возвращению, Гильгамеш участвовал
по привычке, по обязанности; урукцы дивились его медлительности,
отсутствию вспышек буйства. Они даже тревожились - не успел ли
Хувава набросить на него тенета подземной скуки? Зато Энкиду
веселился за себя и за брата. Его длинные могучие руки хлопали в
лад любой песне, кривые ноги отплясывали вместе с любым
хороводом, а глотка вмещала умопомрачительное количество браги.
У горожан была причина веселиться: владыка вернулся со славой,
вода отступила, гибкие изумрудные побеги эммера ласкали глаз
поднимающегося на стену. У Энкиду же был еще и собственный повод
для радости: Шамхат, маленькая блудница с кукольным личиком,
понесла. Хотя в точности никто не мог бы назвать имя того из
бесчисленных последователей Инанны, знакомых с ее чреслами, кто
обошел ухищрения сроков, настоев, поз, случая, все показывали на
Энкиду. Степной человек и не думал, что могло быть иначе. Кто,
кроме него, мог пробить последнюю защиту Инанниной невесты? Кто
мог забраться в те запретные места, где любая красавица
перестает задирать нос?
Шамхат располнела и подурнела - хотя можно ли назвать дурнотой
удивление и испуг перед неожиданными переживаниями? Гильгамеш
приказал забрать наконец ее в Кулаб - и отныне за блудницей,
важные как павы, ходили прислужницы его матушки. Шамхат быстро
выучилась капризничать, командовать и пускаться в слезы, если
чувствовала себя ущемленной. Большого раздражала проснувшаяся в
ней бесцеремонность, раздражали оханье, устраиваемое вокруг
блудницы женщинами Кулаба. Но он смотрел, как забавно, заботливо
выполняет любые ее прихоти Энкиду и сдерживал себя.
- Наверное, мне достаточно досталось женщин,- сказал он
Нинсун.- Нужно ввести в дом жену.
- Ищи,- слабая улыбка коснулась губ жрицы.- Но трудно
будет найти равную тебе женщину... Может быть, одну я и знаю,
но не стану произность ее имя. Наоборот, молюсь Энлилю, чтобы он
развел ваши судьбы!
В то утро Гильгамеш лежал и размышлял над уравновешенностью,
спокойствием, царящими в сердце. Стены, Ага, Хувава, Энкиду,
суетящийся вокруг блудницы, как последний простолюдин, все эти
образы приходили разом, словно в полудреме. Они никода не звали
Большого, они ласкали память, но не воображение. Гильгамеш не
испытывал желания бежать куда-то, он решил ждать тех мыслей, что
укажут ему, к чему отныне стремиться.
Когда жрецы протяжными криками известили о появлении огненной
тиары Уту, Гильгамеш умылся и надел чистые облачения к утреннему
богослужению. Он украсил голову царским венцом,
запястья - медными змеями-браслетами, густо зачерпнул с блюда,
стоявшего перед ним, прозрачное пахучее масло и умастил
благовониями плечи, грудь, руки. Затем его заворожил древний
рисунок на днище блюда. Безыскусное вроде бы сочетание черточек
и волнистых линий колдовским образом действовало на смотрящих.
Трудно было уловить, что там изображено: четыре бегущих оленя,
или четыре человека с распущенными волосами. Их ноги сходились в
центре блюда, а рога, волосы закручивались слева направо,
создавая иллюзию стремительного вращения, так что фигурки сами
собой начинали двигаться, кружа голову. Древний мастер усилил
головокружение скорпионами и рыбами, несущимися туда же,
слева-направо, вдоль голубоватой каймы посудины. Зачарованный,
Большой смотрел на бегущую неподвижность до тех пор, пока мир не
завертелся вокруг него. Гильгамеш зажмурился, прогоняя
головокружение, и тут же почувствовал, что он не один в комнате.
Воздух затрепетал от колыхающихся одеяний, от дыхания
неизвестных, что бесшумно вошли во владычьи покои.
Большой открыл глаза, стряхивая с пальцев масло и выпрямляясь.
Комнату наполняло сияние, напоминающее то, которым солнце
окружает грозовые тучи. В середине его стояла высокая
молочно-белая девушка. Черные копны волос, перекрученных
усеянным багряными цветочками вьюном, падали ей на грудь и на
плечи. Чуть выше висков их перехватывала белая жемчужная
повязка. Вытянутые как финиковые косточки карие глаза с
восхищением смотрели на Гильгамеша. Широкие, словно у кобылицы,
ноздри жадно раздувались, а над пухлой верхней губой были
приметны росинки жаркого пота.
Шею девушки в несколько витков обрамляло лазуритовое ожерелье.
Острую высокую грудь стягивала золотая сетка, не скрывавшая
прелестей, а наоборот, подчеркивавшая их. Короткая, словно бы из
серебряного огня сотканная повязка ласково облегала тугие бедра.
На лодыжках красавицы были прицеплены золотые колокольчики.
Когда Гильгамеш открыл глаза, девушка вздрогнула, и колокольчики
тихонько зазвенели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61