— Ты шутишь или издеваешься надо мной?! — возмущается он. — Чего ради я должен отдавать свою праведную кровь этому извращенцу, который несколько часов назад хотел, чтобы меня сожрали муравьи! Французскую кровь, выпестованную на первосортной говядине и марочном вине, переливать в сточные канавы этого паршивца! Кровушку крепостью 16°!Если бы ты посмотрел на нее через мелкоскоп, ты не нашел бы в ней ни одного микроба больше, чем игольное ушко! Кровь, которую жалко пролить даже за родину, я должен дарить этому старому прохиндею! Запомни, Сан-А, если я предлагаю свою кровь на брудершафт, я сам выбираю партнера!Наконец, он устает от своей тирады.— Послушай, Толстяк, этот старый краб — единственный, кто может расшифровать нам эту галиматью. Мы должны во что бы то ни стало спасти его. Маленькое кровопускание тебе вовсе не повредит.— Куда там! От всех этих любовных приключений я и так чувствую себя, как выжатый лимон.— Не беда! Знай, Берю, что твоя благородная кровь прольется во имя истины и правосудия, как к тому обязывает наша профессия.Он все-таки соглашается со слезами на глазах:— Ладно. Но не больше пол-литры! Это все равно, что рассыпать бисер перед свиньями!После плодотворных переговоров с Берю начинается переливание.Мы задерживаем свое дыхание, чтобы видеть, как дышит Бяку-Хамури.К середине процедуры он приходит в себя. Его жабьи веки приоткрываются, и мутный, но уже живой взгляд начинает обшаривать комнату. Он смотрит на врача, переводит взгляд на меня, затем — на Рульта. После этого его глаза медленно поворачиваются в направлении Толстяка, возлегающего на диване после своего благородного поступка.Месье Позолота, несмотря на все свое потустороннее спокойство, вздрагивает. Его веки опускаются, и он бормочет голосом, трудным для восприятия из-за потери зубов и перелома челюсти:— О, чужестранцы, ваша отвага не знает границ, также как и ваше благородство!— Аминь! — заключает Берю. Я прошу его заткнуться. То, на что я так надеялся, все-таки случилось, — старик заговорил.— Вам не трудно разговаривать? — вежливо спрашиваю его в самое ухо.— Отдохну на том свете, — отвечает бедняга.— Ты только посмотри, еще один, кто начитался белибердятины, — не может продолжать компостировать мне мозги этой несусветицей, я требую срочной прибавки к жалованию!— Тихо! — успокаиваю его я. Но Толстяка легче убить, чем успокоить. Бяку-Хамури вздыхает:— Благородный француз, если вы захотите, я отдам вам все свои богатства в обмен на то послание!— Вот она — гнилая интеллигенция! — резюмирует Берю.— Какое послание? — спрашиваю я гномика — Конверт.Тут я делаю ход конем из-под шляпы против секундной стрелки:— Послушайте, месье Бяку-Хамури, я не стану скрывать, что конверт действительно находится у нас, но мы не знаем, в чем заключается его ценность. Если бы вы сказали нам об этом, то мы, можем быть, уже отдали его вам. Вместо того, чтобы похищать и пытать нас, вам было бы лучше всего начать с этого!Желтолицый ханурик слабо кивает в знак согласия.— Будь по-вашему! Тем более, что мои часы сочтены, и я уж скоро отправлюсь в страну своих предков.Его слова трогают Берю до глубины души, и он отчаянно протестует:— Вы зря портите себе кровь, папаша! Тем паче, что сейчас в ваших жилах течет часть моей. А она, поверьте, имеет гарантию на долгие годы…— Спасибо, доблестный французский полицейский!— Не за что, только вот мне нужно побыстрее восстановить калории, если я собираюсь учить гейш лионской любви!— Хочу пить, — шепчет Бяку-Хамури.— Хотите немного чая?— Нет.— Воды?— Мне хотелось бы вина, — говорит кровный должник Толстяка. — Я его еще никогда не пил. Я переглядываюсь с Рультом.— Это зов крови твоего дружка, — смеется он. Мы утоляем жажду старого японца. Он причмокивает хлебальником и заверяет нас, что отведал божественный нектар.— Оставьте бутылек у меня под рукой, — настаивает Громила, — я в нем нуждаюсь ничуть не меньше, чем он.Мы возвращаемся к откровениям раненого.— Подойдите ближе, силы покидают меня. Мне трудно говорить…И пошло-поехало, японский божок! Так как его история длинна, мучительна, поразительна, сложна, ужасна, исторична, истерично национальна и пронизана паузами, я предпочитаю лишь вкратце пересказать ее вам, дорогие читатели, потому что с вашими тампонами в тиховарках вместо мозгов, вам потребуется шестьдесят четыре года на то, чтобы в ней разобраться. Вы слушаете меня, ребята? Оттопырьте лопушата, скрестите ручки на слюнявчиках и сосредоточьте все ваше внимание, не волнуйтесь, я его не съем!Итак, в середине прошлого века в Японии правил мудрый и добрый император Твояжитуха-Покайфу. У бога-монарха был лишь один недостаток (да и недостаток ли?) — он очень любил приударять за служанками.Несмотря на весь свой божественный статус, он наградил пацаненком одну из них — прекрасную, нежную, восхитительную Гандболфе. Суровый закон Шоконата гласил: женатый император не может признать своего внебрачного отпрыска. И монарх выдал Гандболфе замуж за богатого наследника из семьи Бяку-Хамури.— Это был ваш дед? — спрашиваю я.— Мой отец, — поправляет меня старик.— Отец? Так сколько же вам лет?— Девяносто два года.— Я бы вам их никогда не дал, — делает комплимент Берю. — Вы не тяните на свои годы.— Значит, — восклицает Рульт, — Вы — внебрачный сын императора Твояжитуха-Покайфу?— Да!— Вот те на! — ликует Берюрье. — Кто бы мог подумать, что в один прекрасный день я поделюсь своей кровью с вице-императором?!Бяку-Хамури продолжает свой рассказ:— Вместо того, чтобы отказаться от ребенка добрый император всей душой полюбил его. Несмотря на то, что закон Шоконата запрещает императору признавать в таких случаях свое отцовство, Твояжитуха-Покайфу сумел обойти это затруднение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42