— Ну, так пригласи его, — говорю я.
— Ничего нет проще, — уверяет меня Берю, отодвигаясь в сторону.
Из-за его спины появляется “папаша”. Если он и “шляпа”, то — уже поношенная, с желтым лицом, возможно, из-за больного желчного пузыря. Однако, в петлице вместо гвоздики — орденская ленточка, на руках — серые перчатки и очки в роговой оправе, которые смахивают на велосипед.
Я встаю, чтобы поприветствовать его.
Он вытягивает из рук Берю свою визитную карточку, вытирает ее тыльной стороной руки от колбасных пятен и мокрых пальцев, вытиравших нос (у Берю — бронхит, он чихает и сморкается так, что стены “Пари-Детектив-Аженс” вечно будут помнить его) и протягивает ее мне.
Я читаю:
“Алексис Ляфонь, страховое общество, Тузанрикс 1037, авеню Опера, Париж I”.
— Очень приятно! Крайне польщен вашим визитом, — говорю я этой бальзаковской личности.
Он кланяется, снимает перчатки и протягивает мне четыре пальца, которые, кажется, хранились лет тридцать пять в формалине, и при пожатии напоминают пластик.
— Садитесь, прошу вас.
Берю тоже усаживается, хотя об этом не просили. “Папаша”, видимо, крайне удивлен развязностью моего помощника. Его изумление усиливается, когда толстая задница Берю, усаживаясь на стуле, давит мой портсигар, и на лице клиента отражается чуть ли не паника, когда “Его Величество” Берю принимается чихать и кашлять, не прикрывая, как это положено, рот рукой. Это напоминает извержение Везувия на Геркулавум и Помпею. Несчастный посетитель старается защититься собственным локтем.
— Я очень огорчен, — шамкает Глыба, вернее, Жирный Кабан, продолжая кашлять. — Не знаю, где подхватил эту мерзость. Моя мамаша всегда говорила, что насморк получаешь, когда промочишь ноги, но я приобрел это несчастье, когда жег тару на заднем дворе бара, в котором работал. Дым драл глотку, и нечем было дышать. Я доходил до изнеможения…
— Оставь нас одних! — наконец кричу я.
Он смотрит на меня невинным взором домашнего пса, которого гонят из гостиной за грязные лапы. Он выходит, испуская при этом короткий, но выразительный звук, которым выражает недоумение и негодование.
Господин Алексис Ляфонь бросает на меня вопросительный взгляд.
— Это крайне неотесанный тип, но исключительно полезный и успешно выполняющий сложные поручения, — объясняю я.
Несмотря на такую аттестацию, “папаша” бормочет:
— Я действительно имею дело с господином Сан-Антонио?
— Вне всякого сомнения, — подтверждаю я, — Могу предложить вам стаканчик виски, господин Ляфонь?
— Я пью только воду, — говорит мой посетитель.
“Как и все такие шляпаки”, — думаю я, а мой собеседник недоверчиво продолжает:
— И вы раньше работали в полиции, где проявили себя во многих громких делах?
— Я польщен тем, что вы помните об этом, — заверяю я его.
Он скрещивает ноги, в которых угадывается косолапость (вероятно, он пытался раньше ее выправить), кладет перчатки на колени и небрежно спрашивает.
— Могу ли я спросить, — если это не покажется вам неделикатным, — почему вы, господин Сан-Антонио, ушли из полиции?
Все! Все одинаковы. Каждому приятно воображать что-то самое постыдное и плохое, даже скандальное: подлоги, взятки, сговоры с преступниками, какие-нибудь темные делишки, которые приводят к взрыву и вызывают отставку.
С тех пор, как я руковожу этим частным агентством, ни один клиент не обходится без вопросов: я ли это, и почему ушел из полиции?
— Уважаемый господин Ляфонь! Для деятельного человека утомительно работать под опекой начальства, не признающего новых методов.
Настольный телевизор на письменном столе, замаскированный под будильник и соединяющий меня со Стариком, внезапно освещается, и на нем появляются слова:
— Вот твоя благодарность?
Старик — мой учитель и начальник в прошлом, и теперь следит за всеми моими действиями. Я считаю, что он только этим и занимается — вечно прислушивается к моим словам.
Мое лаконичное объяснение, однако, удовлетворяет посетителя.
— Я изложу вам очень волнующую историю, — говорит он.
— Только не безнадежное дело, хотя такие дела бывают обычно интереснее других. — Он улыбается.
— Моя история — очень проста.
— Это доказывает, что она — хороша.
— Сейчас апрель, не так ли?
— Как и каждый год, в это время, господин Ляфонь.
— Представьте себе, что один из ваших клиентов пришел к вам, чтобы застраховать свою жизнь на баснословную сумму.
Он колеблется, будто его что-то мучает.
— На миллиард старых франков…
— Этот господин, видимо, очень дорого себя ценит. И, вероятно, владеет значительными средствами, я полагаю, взнос соответствует сумме?
— Обождите! Я не побеспокоил бы вас, если бы этот полис не включал исключительно странное условие; клиент страхует свою жизнь только на один день — на второе июня. От 00 часов первого до 00 часов второго июня.
За этим наступает молчание.

Возвращение к настоящему
Мадмуазель Инес не дает мне ни минуты покоя и притягивает своими щедрыми прелестями, как магнит. Эта нахалка принадлежит к роду весьма острых раздражителей. Она играет в любовь так же отчаянно, как вы — в электронный биллиард. Бесцеремонная манера, с которой она теребит мои мужские принадлежности, тебя бы, читатель, поразила. Она любит, когда а ласкаю ее долго, без передышки переходя от одного полового акта к другому. Вначале мне было трудно, но потом я приспособился. Все дело — в дыхании и в положении тела. Нужно крепче опираться на локти, и все время держать в напряжении шею. Главное — не давать Инес полностью удовлетвориться, а значит, сто раз прерывать акт, и начинать снова. Словом, целая гамма ощущений, которая вызывает желание еще чего-то большего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41