Не могли забыть истоптанный хлеб на своих полях.
Старый Сюзь слушал, кивал.
- Великий воин был Юрий-князь. Воевал с братом, воевал с
племянниками. Горели посады, сиротели поля.
Старый Сюзь начал говорить. Он хвалил оштяцкого князя Юргана, называл
его добрым соседом, другодеревенцем. "Какой он князь, - думал Кондратий, -
сам камьи мастерит, за сохатым неделями бродит в самую лютую стужу. Таких
князей и на Руси немало. По монастырям кормятся. Христа ради..."
Но с соседом не спорил - князь так князь, лишь бы не тать, не
воитель.
Зашли в лес. Стариков обогнали парни. Они рубили тяжелыми ножами
молодняк и лапник, расчищали тропу. Чакали глухо ножи, под ногами
поскрипывали сухие иголки, текучие, скользкие. Тропа ныряла под широкие
елки, как в темную нору, упираясь в непролазный чащобник. Старикам
приходилось доставать ножи, помогать парням с лесом воевать. А давно ли
Кондратий проходил здесь с Прохором, топоров не жалея, рубили они лапы у
елок, секли на корню подрост.
Стало светлее, попадались сосны, веселый березник и лесные поляны,
затянутые сплошь цепким вьюнком и мышиной травой. Вышли на елань, усеянную
шишками.
Кондратий свернул с тропы, прошел саженей десять редколесьем и
остановился:
- Лядина моя, - сказал он старому Сюзю, показывая на затесы.
Подошли девки и старая Окинь, сели под березу на краю лядины.
Прохор принес мешок с едой.
- Хозяйствуй давай, - сказал он Параське.
Ели не торопясь. Старый Сюзь то и дело поглядывал в сторону озера,
ждал, видно, брата.
Туанко наелся, схватил лук и убежал.
- Куда он? - спросил Кондратий соседа.
Старый Сюзь ответил по-своему. Кондратий его не понял и переспросил:
- Куда, говорю, внук твой побежал?
Устя засмеялась:
- Пера у них потерялся. Малое дитятко!
Параська напоила всех квасом, склала оставшуюся еду в кожаный мешок,
завязала его сыромятным ремнем.
- Господи благослови, - сказал, подымаясь, Кондратий. Он отмерил
сорок шагов на восток от березы и расставил людей. Лес на лядине неровный:
по краю липняк и березы, потом черная елка, сосна, или пожум по-ултырски.
Старая Окинь и девки начали сечь кусты тяжелыми косырями. Гридя с
Прохором ушли валить крупный лес. Кондратий наказал им, чтобы оставляли
десятивершковые пни, а сам повел старого Сюзя в дальний угол лядины.
Там стояла сосна в три обхвата. Он приметил ее еще зимой.
Старый Сюзь обошел сосну и поднял топор.
Кондратий засмеялся:
- Рубить наладился? День топорами с тобой промашем, не свалим.
- Пера прибежит, Рус.
- И он не сладит с этакой-то! Ты гляди. У тебя на лядине тоже такая
пожум есть.
Кондратий вырубил дольный паз, просунул топор и стал отдирать
сосновую кору. Она отдиралась легко, как лыко с лубка.
Старый Сюзь покачал головой, попробовал пальцем острие подсечного
чера и тоже стал вырубать с другой стороны сосны паз в два локтя.
- Тятя!
Кондратий оглянулся, увидел простоволосую Устю. Она бежала к нему по
густо заросшей лядине и кричала:
- Ивашку, тять! Ивашку убили поганые!
Кондратий рванул топор. На блестевшем топоре алели капельки соснового
сока. Он вытер клейкий сок о штаны...
- Пожум-орт! Пожум-орт! - запричитал старый Сюзь, пятясь от сосны,
как от медведя. По ихнему, по-ултырски, у иной сосны тоже людская душа.
Срубишь такую, как человека убьешь.
Кондратий пошел по лядине к березам. Старый Сюзь кричал ему, поминая
Йолу и хозяина леса Ворса-морта. "Эх, Ивашка, Ивашка! - думал Кондратий. -
Не долго ты прожил..." Вспорхнули рябки из-под ног и скрылись. Желтобокие
трясогузки верещали и кружились над ним, плакал коршун, как малый ребенок.
Кондратий шел тяжело, давил зеленый подлесок, запинался за корни и
валежины.
Устя брела за ним и выла:
- Изведут нас поганые! Изведут!
Ивашка лежал под березой. Кондратий опустился на колени, повернул
сына на брюхо, содрал с раненой шеи тряпицу.
- Возьми, Рус! - Пера отдал Кондратию костяной наконечник стрелы. -
Шаман стрелял.

МЕЧ ОРЛАЯ
- Проклятый раб, сын росомахи! - ворчал Золта. Он считал лошадей,
насчитал три десятка, три больших реза нанес концом ножа на бересте, а
проклятый раб, сын росомахи, испортил счет - считанные и несчитанные
лошади опять собрались в один табун. Золта боялся оставлять несосчитанных
лошадей. Растеряет раб кобылиц - а как с него спросишь? Ругал он раба, а
сам думал - ждут в пауле белых кобылиц. Брат его, князь Юрган, прощается с
родом. Женщины уже выкололи на плече князя птицу вурсик, и скоро священная
птица понесет в клюве душу князя Юргана в страну мрака. Шаман Лисня
каркает в уши брату: "Раздай, князь, богатства свои у большого костра по
обычаю предков..."
Золта решил перехитрить раба, поднял над головой лоскут березы и
закричал:
- Гляди, сын росомахи! Я знаю всех лошадей в табуне! Всех кобылиц
молодых, всех кобылиц старых.
Молодой конь плясал под ним и гнул потную шею к земле. Золта огрел
его плетью и повернул к лесу.
Две белые кобылицы стояли под черемухой у самой тропы, и негромко
ласково ржали. Не слезая с коня, Золта отвязал их и погнал к паулю.
Кобылицы бежали неровно: хватали траву, сбивались с хода. Он кричал
на них, но хлестать плетью боялся - белых кобылиц выбирал шаман, они
отмечены знаком рода.
Лес становился все глуше, темнее. Широколапые елки закрыли небо.
Заросшая мелким вязовником узкая тропа ползла среди старого леса, будто
сытая змея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22