— Ох, мамочки, бедные вы мои, бедные…Пир шел горой. С капитаном все хотели поцеловаться. Особенно не удавалось вековому деду.— Гришка! — прорывался он. — Язви тя, ты что, зараза, второй раз лезешь? А ну брысь!Громадный Гришка, лет шестидесяти, смутился и пропустил старика.— Ну вот, милай, ну… дай я тебя поцелую!Потом пели морские песни: «Славное море — священный Байкал», «Варяг»; капитан тут же за столом обучил всех песне «Северный флот не подведет»…Вскоре его отнесли на воздух, надели шапку и усадили на лавочке. Он сидел и плакал. Слёзы текли по не бритому ещё с вагона лицу, собирались на подбородке и капали в жадный песок. Он говорил что-то и грозил в темноту — видно, что-то привиделось или вспомнилось, что-то свое, известное ему одному.Горе сменилось, теперь он хрипло смеялся, мотал худой головой и бил себя по колену; потом повторил раз двадцать: «Помереть на флоте — ни в жисть», упал с лавки, улыбнулся и заснул.Его подобрали и отнесли в дом, чтоб не застудился. Капитана отпустили через неделю. Он всучил-таки тетке Марии оставшиеся деньги, прибавив от себя. Тётка смущалась, махала руками, говорила, что не возьмет, что бог её за это накажет.Его долго вспоминали, желали ему через бога здоровья, счастья в личной жизни и много детей. А вскоре после этого случая в дом к тетке Марии ворвался кто-то в огромной, черной шинели, схватил её и затискал.У тётки остановилось дыхание, она узнала Мишку, курносого, черноволосого, как в детстве…Она вяло отпихнулась от него, села на случившийся табурет и замерла.Она не слышала, что Мишка орал. Лицо её как-то заострилось, она впервые почувствовала, как бьется её сердце — бисерной ниточкой. Губы её разжались, она вздохнула: «Бог наказал», — мягко упала с табурета на пол и умерла.На деревне говорили: «Срок пришёл», а вскрытие показало, что на момент смерти она была совершенно здорова.Были поминки. Мишка, которому рассказали, что он вроде бы помер, напился и пел в углу; остальные пели «Варяга», «Славное море — священный Байкал» и «Северный флот не подведет». Первая часть мерлезонского балета Что отличает военного от остальных двуногих? Многое отличает! Но прежде всего, я думаю, — умение петь в любое время и в любом месте.К примеру, двадцать четыре экипажа наших подводных лодок могут в мирное время, в полном уме и свежем разуме, в минус двадцать собраться на плацу, построиться в каре и морозными глотками спеть Гимн Советского Союза.А в середине плаца будет стоять и прислушиваться, хорошо ли поют, проверяющий из штаба базы, капитан первого ранга.И прислушивается он потому, что это зачётное происходит пение, то есть — пение на зачёт.И проверяющий будет ходить вдоль строя и останавливаться, и, по всем законам физики, чем ближе он подходит, тем громче в том месте поют, и чем дальше — тем затухаистей.Для некоторых будет божьим откровением, если я скажу, что подводники могут петь не только на плацу, но и в воскресенье в казарме, построившись в колонну по четыре, обозначая шаг на месте. Это дело у нас называется «мерлезонским балетом».— На мес-те… ша-го-м… марш!И пошли. Раз-два-три… Раз-два-три… Раз-два-три…— Идти не в ногу…Конечно, не в ногу. А то потолок рухнет. Обязательно рухнет. Это же наш потолок, в нашей казарме… всенепременнейше рухнет… Раэ-два-три… Раз-два-три…Так мы всегда к строевому смотру готовимся: к смотру с песней; маршируем на месте и песню орем. Отрабатываемся. Спрашиваем только:— Офицеры спереди?Нам говорят:— Спереди, спереди, становитесь.Становимся спереди и начинаем выть:— Мы службу отслужим, пойдем по домам…— Отставить петь! Петь только по команде! Раз-два-три…Правофланговым у нас рыжий штурман. Он у нас ротный запевала. Он прослужил на флоте больше, чем я прожил, уцелел каким-то чудом, и на этом основании петь любил.Как он поет, это надо видеть. Я видел: лицо горит, — на нём, на лице, полно всякой мимики; эта мимика устремляется вверх и, дойдя до какой-то эпической точки, возвращается вниз — ать-два, ать-два! Глотка луженая, в ней — тридцать два зуба, из которых только тринадцать — своих.— За-пе-ва-й! — подается команда, и тут штурман как гаркнет:— И тогда! Вода нам как земля!А мы подхватываем:— И тогда… нам экипаж семья… И тогда любой из нас не против… Хоть всю жизнь… служить в военном флоте…Песню для смотра мы готовим не одну, а две. В те времена недалекие песни пелись флотом задорные и удивительные. Вот послушайте, что мы пели в полном уме и свежем разуме:— Если решатся враги на войну… Мы им устроим прогулку по дну… Северный флот… Северный флот… Северный флот… не подведет…И ещё раз…— Северный флот… плюнь ему в рот, Северный флот… не подведет… Ну, конечно, «плюнь ему в рот» — это наша отсебятина, но насчет всего остального — это, извините, к автору.Правда, положа руку на сердце, надо сказать, что нам, на нашем экипаже, ещё хорошо живется. Грех жаловаться. Мы хоть и в воскресенье уродуемся, но все же все это происходит до обеда, и нас действительно домой отпускают, если мы поем прилично, а вот за стенкой у нас живет экипаж Чеботарева — «бешеного Чеботаря», вот там — да-а! Там — кино. Финиш! Перед каждым смотром, каждое воскресенье, они, независимо от качества пения, поют с утра и до 23-х часов. В 23.00 — доклад, и в 23.30 — по домам!А дома у них в соседней губе. Туда пешком бежать — часа четыре. А в 8 часов утра, будьте любезны, — опять в ствол. Вот где песня была! Вот где жизнь! И койки у нас за стенкой дрожали и с места трогались, когда через переборку звенело:— Северный флот… Северный флот… Северный флот… не подведет… Вторая часть мерлезонского балета Плац. Воздух льдистый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16