Я директор.
Ветрюхин-Головня не перебивал. Ему было трудно слушать. Отвык от внимания.
- Может, кого из наших ребят встречал?
- Не знаю, - с трудом сквозь мох отвечал Ветрюхин-Головня. И, подумав, без юмора добавил: - Я только одни задницы вижу.
- Да, - не унимался Харькин, - сколько лет-зим, как говорится. Время! Лицом ты сильно закустился. Лесовик, борода... Ты что? По лесной части? Не хочешь - не рассказывай. Ах, Борька, Борька, в отличники, конечно, ты не лез, а Серегина Марина о тебе спрашивала. Недавно ее видел. У нее теперь кафе "Жажда". Совместное немецко-русское предприятие "Durst".
От волнения ножки гномов закачались.
- Марина... Серегина... обо мне... - бормотал Боря.
- Не веришь? Помнишь, перед нами, на третьей парте во втором ряду?
- Как это обо мне? Прошло-то сколько... - Ветрюхин-Головня понял: вот сейчас он треснет. Треснет - и на кусочки.
Харькину это передалось.
- Борька, едем в "Durst"!
- Когда?
- Да хоть сейчас. Возьмем левака - и в "Durst". Представляешь, как Маринка ахнет... Ты ведь ей нравился. Ей-бо...
Ветрюхин-Головня тяжело дышал.
А Витька тряс толстым животом, предвкушая:
- У меня жажда, Боря, а у тебя?
- Durst, дурость, - бормотал Ветрюхин-Головня. - Не может этого...
- Как не может? Как не может?!
- Чтоб столько лет... - и вспомнил: Харькина в школе звали Хорек, был он носат, вертлявый и худой.
И каменно заключил: смеется Хорек. Durst, дурость, детство. Закружились обрывки немецкого Es ist... Ich habe... А я - Stein, камень... Она - Durst, жажда... Stein und Durst... Und so weiter... И так далее, так далее, до поворота.
Ветрюхин-Головня не заметил, как толстый живот Харькина исчез. Расплылся в белесом небе.
Близился вечер. Маленькие башмачки долго-долго еще раскачивались.
ГОЛОС
Кутерявкин слегка нажал на землю затылком. Земля, не отогревшаяся с зимы, ничего, поддалась. Ноги Кутерявкина, обутые в серые кеды, лежали на поваленном в лесу дереве.
Кутерявкин еще раз затылком уперся в землю. Вспомнил: "Все мы прах: из земли вышли - в землю уйдем".
Над ним летали с легким звуком птицы. Смысл их полета Кутерявкин сразу не мог охватить.
Кутерявкин кое-как встал. Помогал себе руками. Земля сопротивлялась. А он встал. Подошел к стволу недалеко стоящего дерева. И вдруг понял: сосна.
"Ага, значит, я живой", - подумал и начал облегчаться. Облегчился.
Услышал грозный голос:
- Кутерявкин, ты живой.
- Я согласен, - тихо ответил Кутерявкин.
Он вообще не любил спорить. А тут не поспоришь, да и ни к чему.
Кутерявкин застегнул брюки. Глубоко втянул в себя холодноватый воздух. Понял: весна... листья... трава... некоторые белые и не белые цветы - и все из земли.
Громко повторил:
- Я согласен жить.
И те, что из земли, и те, что выше, в пространстве неба, услышали. Одобрили.
Проход ему был открыт. Кутерявкин выбрал направление и пошел.
Он оскальзывался в мокрой траве. Но шел все увереннее. А тайно все-таки мечтал: "Пусть грозный голос подтвердит: "Кутерявкин, ты живой"".
По дороге ему встретился пустой целлофановый пакет. Даже хотел ногой подбить. Подумал: "Пакет. Тьфу. А земля его не осилит, даже какой-нибудь самый распобедный червь не возьмет целлофан. Так и будет валяться. Может, ветром потом снесет. Но только земле не осилить".
Поглядел на небо.
"А я живой. Иду, как трава, деревья, небо... Но интересно получается: Сам, - Кутерявкин даже про себя побоялся назвать, - Сам не осилит какой-то хреновый пакет".
Но одернул себя:
- Философ фуев. Не оглядывайся.
И еще презрительнее:
- Дурак. Ему - весна. Ему - трава. А он - нет, вокруг пустого пакета себе мозги засирает.
И требовательно сказал себе:
- Давай, Кутерявкин, шагай и шагай. Иди, коли идешь.

1 2