А мы гороховый концентрат всухомятку жрем. Тебе-то хорошо, старшина. А мы которые сутки толком выспаться не можем...
- Наши к Ростову подошли, - говорит старшина.
...У тебя вон какая физиономия жизнерадостная. А нас всё меньше и меньше. И этот песочек моздокский скрипит на зубах у меня и скрипит на душе. Дал бы ты мне, старшина, сапоги, что ли. Потрескалась картонная подметка на моих американских ботинках. Я ведь ноги в костер сую, когда холодно. А ботинки красивые, красные. А что от них осталось?
- Ты бы, ежик, ботинки тавотом смазал, - говорит старшина, - смотри, они у тебя совсем никудышные.
...А какие ботинки носил я перед тем, как в армию ушел? Не помню. Или у меня были модные туфли шоколадного цвета и белый рант, как полоска прибоя? Или я об этом только мечтал? Наверное, носил я черные ботинки "скороходовские". А зимой калоши надевал. Да, да, калоши. На последнем комсомольском собрании я их в школе забыл. Забыл. Пришел домой без калош. А уж война была, и никто не заметил моей пропажи. Так и ушел я. А были у меня новые калоши. Глянцевые. А теперь не знаю, будут ли у меня такие?
А когда было последнее комсомольское собрание, Женя сидела в углу. Она ничего не говорила, пока мы брали слово один за другим и клялись погибнуть за Родину. Потом она сказала:
- Мне жаль вас, мальчики. Вы думаете, это так просто - воевать? Войне нужны молчаливые, хмурые солдаты. Воины. Не надо шуметь. Мне жаль вас. И ты... - она кивнула на меня, - ты ведь ничего не умеешь еще, кроме чтения книжек. А там - смерть, смерть... И она очень любит вот таких молоденьких, как вы.
- А ты? - крикнул кто-то.
- Я тоже пойду. Только я не буду кричать и распинаться. Зачем? Я просто пойду.
- А мы тоже пойдем. Что ты нам нотации читаешь?
- Нужно быть внутренне готовым...
- Заткнись, Женька...
- Иначе никакой пользы от вас не будет.
- Заткнись!..
- Хватит, - сказал комсорг, - что это мы, как семиклассники, расшумелись?
А когда я в воротах тебя поцеловал, да так, что ты охнула и сама меня обняла, это что же? Это, значит, я, кроме книжек, ничего не умею?
- Завтра поедем минометы получать, - говорит старшина, - еще ночь понежишься, ежик.
- Какие минометы? - спрашиваю я.
- А ты не спи. Завтра пополнение придет. Будешь обучать сосунков?
- А разве я смогу?
- Что ж, тебе три года воевать, чтобы школярам наше дело объяснить?
Наше дело? Мое дело? Это о минометах? Я буду обучать?
- Буду, - говорю я.
...Школяры. Я ведь тоже был школяром. А теперь я не школяр, значит? А на том собрании я был школяром. И когда все зашумели, и я зашумел. Женя сказала:
- Вы шумите, как школяры. А ведь там этого нельзя. Там нужна суровость.
И она посмотрела на меня. Я тоже посмотрел на нее. Кто-то сказал, что, если девушка любит, она не выдерживает взгляда - краснеет и опускает глаза. Значит, она меня не любила. Не любила.
- Пошли всем классом! - крикнул кто-то.
- Пошли! - крикнули мне.
- Заткнись, - сказали мне, - заткнись, трепло...
Потом вошел директор школы, и комсорг сказал:
- Ладно, продолжим повестку дня.
А на повестке стоял один вопрос: учеба комсомольцев.
- Когда с дисками кончишь, зайдешь в каптерку, - говорит старшина и уходит.
...А после собрания мы шли по набережной все вместе. И Женя шла с нами и только не смотрела на меня. Было темно. Настороженно.
- А десятого нам не видать, ребята, - сказал кто-то. И тотчас завыла сирена. А я очутился с Женей.
- Значит, мы - школяры? - спросил я.
- Конечно, - сказала она миролюбиво.
- Значит, из нас воины не получатся?
- Конечно.
- Чтобы быть воином, нужно быть широкоплечим, да?
- Да, - засмеялась она.
- И равнодушным, да?
- Нет, - сказала она, - этого я не говорила.
- Пойдем туда, - я указал в темный переулок.
Мы шли по переулку. Было еще темнее. Еще настороженнее. И вдруг распахнулось окно. С треском. На третьем этаже. И оттуда посыпался смех. А потом поплыла музыка. Патефон играл старое довоенное танго.
- Как будто ничего и не случилось, да?
- Да, - сказал я.
Окно захлопнулось. Музыка стихла. И снова завыла сирена.
...Я зарядил все диски и иду в каптерку. Это не каптерка, а обыкновенная изба, где старшина остановился.
Старшина греет руки у печки. Наш комбат сидит за столом. Пишет. А комвзвода Карпов, розовощекий такой, бреется у окна. И сквозь белую мыльную пену видно, какие розовые у него щеки.
А перед комбатом стоит руки по швам Сашка Золотарев.
- Значит, воровал чужое пшено? - спрашивает комбат.
- Воровал, - вздыхает Сашка.
- Чужую кашу съел! Когда воровал, думал, что другой голодным останется?.. Думал?..
- Думал, товарищ лейтенант.
- И что же?
- Хотел сам наесться...
- А ты знаешь, что за это?..
- Знаю, а как же... - тихо говорит Сашка.
- Он всем раздал, - говорю я с порога.
Комбат смотрит на меня пронзительно. Ударит? Хоть бы ударил.
- Жулье, а не батарея! - говорит он.
- Разболтались,- говорит Карпов.- Это у них Гринченко - образец... Все про любовь да про жратву разговоры...
- Ладно, Карпов, брейся, - говорит комбат, - я же о другом.
А мне хочется спросить Карпова, где он был, когда мы, необстрелянные, под совхозом № 3 первый бой принимали. Он тогда в училище по режиму питался...
- Кругом! - кричит на меня комбат.
Я иду к себе. Может быть, Женя и права? Может быть, я и в самом деле школяр? Скоро кончится зима. Скоро мы вернемся на передовую. Вот тогда посмотрим, какой я школяр... И опять я встречу Нину. "Привет, малявка, скажет она, - давно мы с тобой не виделись. Посидим покурим, а?"
РАЗГОВОРЫ
Мы стоим в разбитом населенном пункте уже четвертые сутки. Здесь был совхоз.
Большой искромсанный ветряк, как печальная птица, смотрит сверху на нас.
Здесь сошлись потрепанные батареи, обескровленные батальоны, поредевшие в наступлении полки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20