А дадут ли — неизвестно. Ты, видимо, догадался, о чем я думаю, и сам начал:
— Может быть, ты видел также в сводках, что и тор-фокрошку мы возили не так, как надо передовикам. Хотя старались. Поехали, скажем, в Белево за торфом, а председатель тот не дал. Так и вернулись машины порожние. Возили немного из Осинторфа. Но это же очень далеко, больше сорока километров туда и назад. Наши шоферы только по одному рейсу успевали делать. Тогда я позвал Виктора Медвецкого и говорю ему: «Докажи ты им, Витька!» Парень он хороший, честный. И доказал — по три рейса в день делал, а то раньше и по два не хотели. Вот видишь, что стоит за обычным сообщением сводки «отстает с вывозкой удобрений...».
Через запыленное окно кабины видно, как немного поодаль от дороги падает на кочку жаворонок. Наверное, прямо в свое гнездо. И, наверное, как всегда, с песней, хотя песни здесь и не слышно.
— И с надоями было трудно. Понимаешь, все поздние отелы, коровы не доятся, а план требует своего.
Доехали до Аржавки. Отсюда, вот с этого пригорка, очень хорошо видно поле — мягкое, ухоженное, подготовленное к посадке картофеля. За полем, за невысоким кустарником слева видны уже животноводческие постройки. Справа густо идет под далекий лесок и само Анибалево. Нет, это все-таки не лесок — это просто обычные кусты. Леса же настоящего, куда ни посмотришь, не видно.
— Понимаешь,— снова вернулся ты к проблеме, которая и ведет тебя сегодня в Анибалево,— попросился к нам в пастухи Александр Мирошниченка, милиционер из Орши. Такой уж свойский парень, такой хлопотливый. Ну — весь, понимаешь, сельский человек. Город ему вовсе чужой был. Он когда и в милиции служил, то едет куда-нибудь или идет — не пропустит, где клок какой травы сорвать, а то мешок соломы притащит, хоть она ему и не нужна. Словом, не пастух, а находка для сельского хозяйства. Он человек
дисциплинированный, но пока что опыта нет. Его если в кустах, то корова иная так закрутит, что и сам не выйдет. Ты немного помолчал, а потом признался:
— Хотят люди Аркадия Савельева, прошлогоднего пастуха, обломать немного. Какой-то он слишком задиристый, сварливый — любого человека зацепит, обругает. Вот потому пришлось Микалая Ефременку из строительной бригады в пастухи переводить. И ему в помощь Мирош-ниченку...
Возле коровника, который стоит на высоком пригорке, возле восточной стены, тепло прогретой ранним солнцем, уже сидели и стояли анибальцы — ждали председателя Мужчины молча, аккуратно держа над ладонями папироски, курили. Женщины старались и за себя и за них — они крикливо переговаривались.
— Глядите-глядите, вон Мирошниченка бежит и на ходу кнут вьет,— заметил кто-то.
— Огонь его знает, какой парень шустрый...
Вскоре на пригорок, запыхавшись, взобрался Мирошниченка — все бегом, бегом... Добродушная, сердечная улыбка, веселые, быстрые глаза. Темно-синий вылинявший милицейский китель с темноватыми полосами на плечах — от красных милицейских погон. В руках длинный, недовитый еще кнут.
Анибалевцев в таком сборе видел я впервые. Пока что я не знал, как кого зовут, где кто работает, а потому передам только разговор возле коровника, не называя, кто и что сказал:
Давай, Геннадий, послушаем, что говорят колхозники.
— Пускай себе и втроем пасут. Но чтоб каждый день втроем были, а не то что они через два дня каждый себе выходной брать будет...
— А то выйдет, что они, как и прежде, вдвоем будут стоять возле коров, а только будет считаться, что втроем пасут.
— Надо отлучиться — пожалуйста, пускай отлучается. Но не каждый же день.
— Вдвоем, конечно, меньше напасешь, чем втроем. А коров ведь много: наших 32 да колхозных 114.
— Могут справиться. Но как? Вон на стадион выгони, положи кнуты, да и все: хочешь — тут кури, хочешь — домой иди... Коровы будут стоять, сушиться.
— Так скоро ли погоним?
Это уже Мирошниченка. Ему, словно ребенку, впервые летящему в самолете, не терпится: скоро ли долетим?
— Можно было б и по очереди пасти.
— Да кто же тебе по очереди пасти будет? Может, вот эти старые кочерги?
— Шестьдесят хат, и через каждую хату — пенсионеры.
— Так она, вот такая пенсионерка, стоит рядом с коровой, та залезет в ячмень, а она ее и не выгонит. Кричит, кричит: «Тесю, чтоб тебя волк задрал! Тесю, чтоб ты сдохла!» Прутиком тоненьким ее гладит, а корова — будто и не слышит.
— Разве такой пастух напасет?
— Свою-то, не бойтесь, напасет. Своя у него отойдет в сторонку да и наестся. Это другие с порожним выменем домой прибегут.
— А потрав сколько было, сколько докладных писали?
— Давайте выгонять поскорее,— не унимается Мирошниченка и, нетерпеливо сжимая в ладонях кнутовище, добродушно улыбается своими большими и добрыми глазами, которые молодят его широкое лобастое лицо.
— Чего ты, Шурка, спешишь? Не сидится тебе что-то. Успеешь еще, набегаешься.
В небольшом кустарнике возле фермы, растревоженные солнцем, прямо-таки заходятся, заливаются соловьи. Поют, соревнуясь между собой, три или четыре певца сразу. Их радостные песни то сливаются в одну звонкую мелодию, то вдруг разъединяются, и тогда каждый сам по себе старается получше рассказать об утре, о своем восхищении им.
Люди постепенно расходятся. А через некоторое время за хозяевами идут уже коровы — на вожжах и уздечках, крепко завязанных на крутых рогах, а то и просто на веревках, на которых сушится обычно белье. Одни идут спокойно, не сопротивляясь, радуясь, видимо, весне и солнцу; другие удивленно и нетерпеливо озираются — ну где же она, та молодая трава, которой так заманчиво пахнет все вокруг; третьи упираются, сгибают к земле рога, и их чуть ли не силой надо тянуть с горы, на которой стоит деревня, тянуть в глубокий ров, что разделяет Анибалево и ферму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51