Легко догадаться, чем раздражен знаменитый хирург. Только очень горька эта догадка...
Не к родным Черемашко обращался профессор — к своему ученику. К тому самому Сергею Друзю, от которого он уже ничего не ждал, кого перестал замечать. И вдруг этот тюфяк за одно лишь сегодняшнее утро дважды заставил его, человека, давно заработавшего право ни с чем не считаться, делать то, чего он делать не хотел. Ведь никаких новых лавров в его послужной список операция Черемашко не вплетет, даже если она закончится блестяще. Зато если Черемашко не выдержит операции, сердце не день и не два поминутно будет напоминать о себе профессору. Да и не все ли равно этому Черемашко и его родным, под чьим ножом он вздохнет в последний раз — заслуженного деятеля науки или Сергея Друзя? Почему же этот тихоня пристал к нему сегодня, когда и без него неприятностей по горло?
Если бы они были наедине, Друзь, может быть, и сказал бы своему учителю: «Я должен знать, тот ли вы, каким были тринадцать, десять, даже пять лет тому назад. Жизнь, только жизнь — вот что я слышал от вас, когда лежал в вашем госпитале и когда учился в мединституте. Тогда это было не только вашим словом, а прежде всего делом. Только жизнь! Этим вы встречали больных, с этим вы подходили к операционному столу... Этим вы должны сегодня начать и закончить операцию!»
Снова, как и в кабинете, они впились глазами друг в Друга.
Видно, Федор Ипполитович понял Друзя, потому что злая усмешка искривила его рот. Ничего не сказав, он стремительно вошел в лифт. Изо всей силы грохнули дверцы...
Друзь взял под руки родных своего больного, не спеша повел их по коридору. Чтобы успокоить их и успокоиться самому, он высказал то,*что и сам не назвал бы правдой:
— Когда человек начинает стареть или привыкает к тому, что все вокруг слушают только его, у него часто бывают всякие заскоки, появляются причуды. Порой трудно правильно понять такого человека. Очень прошу вас принять во внимание и то, что наш Федор Ипполитович волнуется перед каждой операцией. Плохо тому, кто в это время подвернется ему под руку. Зато видели б вы, как он спокоен и уверен на операции... Будет жить ваш Василь Максимович!
Что-то еще говорил Друзь, и, кажется, ему удалось преодолеть отчаяние пожилой женщины и молодого человека. Во всяком случае, в палату они вошли, словно ничего не случилось.
Друзь остался в коридоре..,
Не узнал Василь Максимович и о другом.
После свидания его жена и сын домой не ушли: остались в вестибюле ожидать, чем же закончится операция, разрешат ли им побыть около самого близкого человека в последние его минуты. Напрасно уверял их Сергей Антонович, что все будет хорошо.
Убеждать, когда под твоей собственной верой заколебалась почва,— есть ли на свете что-либо тяжелее? '
Когда Василь Максимович снова вынырнул из серой мглы, к его койке подъехала высокая коляска.
Больного осторожно переложили на нее. Медсестра впрыснула ему «на прощанье» в руку полный шприц чего-то мутного.
— Чтобы чувствовали себя храбрее и не обращали внимания на боль.
Коляска двинулась. Кто-то из соседей негромко крикнул:
— Ни пуха ни пера, дружище..
До чего же просторное помещение операционная. И сколько здесь света! Низкое зимнее солнце, врываясь через широченные окна, по всем стенам и потолку расплескало столько зайчиков..,
Зато и народу здесь...
Очевидно, собрались все врачи. Молча стоят у стен. Шапочки надвинуты до самых бровей. Кое-кто в марлевых масках — только глаза и видны.
Распоряжается всем Сергей Антонович. Не столько словами, сколько взглядами и легкими движениями пальцев. На нем длинный, почти до пола, халат. Руки подняты вверх. Они в тонких резиновых перчатках. И стоит этот симпатичный человек за каким-то высоким и длинным сооружением, над которым загадочно сверкает большой зеркальный круг.
Не операционный ли это стол?
Вопрос лишь промелькнул, а Василь Максимович уже очутился на этом сооружении. К нему наклонился Сергей Антонович:
— Ну как?
А у самого весь лоб в мелких капельках. Волнуется, бедняга. Но почему? Разве он не видит, как крепкое спокойствие постепенно овладевает Василем Максимовичем?
Черемашко усмехнулся:
— Пока что вы сделали больше, чем обещали. Свои обещания я тоже выполню.
Шепотом уговаривая Василя Максимовича быть послушным, белые халаты привязали к столу обе его ноги и правую руку. У изголовья вдруг появился незнакомый врач и, нащупав у больного пульс, больше не отпускал его левой руки. А сзади с чем-то темным возилась женщина.
Появился и Федор Ипполитович. За ним еще кто-то — лет этак за сорок. И они в длинных халатах, оба с высоко поднятыми руками. Профессор стал справа от Василя Максимовича, а другой слева, рядом с Сергеем Антоновичем.
Все в комнате зашевелились, задвигали стульями. И снова наступила тишина. Теперь вокруг Василя Максимовича образовалось тесное, неподвижное кольцо.
Профессор переглянулся с Сергеем Антоновичем и его соседом. Те кивнули. Василя Максимовича укрыли большой темной тканью с разрезом посредине. Ткань легла на дугу над его грудью.
Профессор спросил, ни к кому не обращаясь:
— Начнем?
— Пожалуйста,— откликнулся Василь Максимович.
Им овладело удивительное, до сих пор не изведанное
спокойствие. Почти невесомым стало тело, мысли неуловимы, как в полусне. И ни малейшего страха перед тем, что сейчас произойдет. Да и что с ним может случиться? Он не среди чужих. Все здесь такие же труженики, как и он. Только ему приходится иметь дело с электромоторами, а им — с человеческими телами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54