Увидев, что я со рвением принялся за дело, они не скупились на подарки и экипировали меня с головы до ног, потому что я к тому времени здорово пообносился, пяти марок ученического жалованья, что я получал у графини, не хватало даже на курево.
И снова, как и у графини, я мог здесь пользоваться библиотекой обеих дам, и в этой библиотеке было множество книг, которых я еще не читал, запрещенных национал-социалистами; здесь я тоже был единственным посетителем библиотеки и наслаждался вовсю. Фрау Герма, художница, читала разве что биографии товарищей по искусству, а фрау Элинор — только партитуры и журналы.
Май распустился в июнь, и с неба пала зелень, много, много зелени, запахла бузина, а мы строили крольчатник в огороде, Вунибальд Крюмер, столяр, Макс Мюкельдай, пенсионер, и я.
Первые крольчихи, привезенные мною, которых мы временно поместили в старом сарае, уже принесли потомство.
Я работал до позднего вечера, ведь кроликов надо еще и чесать, так что времени на то, чтобы читать или вести дневник, почти не было, но всегда, если я не мог этим заниматься, мне приходилось очень тяжко. Пропадало желание жить, и я готов был послать к чертовой бабушке все, что мешало мне читать и писать.
А пока что я сделал попытку другого рода. Я пошел к дамам и попросил выделить мне в помощь какую-нибудь женщину. О нет, они хотят сами мне помогать, сами хотят чесать и стричь кроликов. Я только должен им показать, как это делается.
Но прошло две недели, прежде чем они смогли приступить к работе, ибо они заказали себе для работы великолепные белые то ли халаты, то ли мантии, и это лишний раз доказывает, что они не умели считать. Потом они взялись помогать, но помогали нерегулярно. Для них работа руками была чем-то вроде утренней гимнастики, которую можно делать, а можно и не делать.
Наконец они решились выделить мне специальную помощницу.
Это оказалась девушка родом из Пруссии, из Темплина, если я не ошибаюсь; где-то в тех краях она училась разводить ангорских кроликов. Небольшого роста шатенка, с прекрасными темными глазами и чувственным пухлым ртом, веселая и непоседливая, и вдобавок ребячливая, иной раз даже слишком, эдакий до времени выпавший из гнезда птенец лесной завирушки, который еще нуждается в защите и опоре и, кто бы ни пролетел мимо, разевает клюв в ожидании пищи. Я мысленно сразу же прозвал ее Завирушкой и позднее не раз произносил это вслух, так что она слышала. Но я не мог с ней особенно пускаться в разговоры, я ведь был «господин заведующий, что прикажете?».
Мы строили наши крольчатники — трехэтажные кроличьи домики с решетками из деревянных планок и с кормушками, которые можно наполнять снаружи. Во время этой работы я обучался разным приемам столярного ремесла, учился равнять бруски, располагать их вразбежку, утоплять гвозди и орудовать заклепками, натягивать проволочную сетку так, чтобы она не порхала, как гардины в южном борделе, по выражению Вуни-бальда Крюмера.
Вунибальду было уже сорок лет — старый хрыч, а еще не женатый, все стареющие девицы в деревне рассчитывали на него, но он на них — нет. Он жил вместе со своей старой матерью и боялся, что ни одна из домогающихся его женщин не сумеет так испечь ему воскресный пирог, как печет его мать.
Случалось, Вунибальд вдруг переставал забивать гвоздь, извлекал на свет отмершее звено ленточного глиста и швырял его в печурку, горевшую в нашей мастерской. Ленточный глист наводил Вунибальда на абсурдные философские умозаключения.
— Если бы мы, люди, были так устроены, что, отмирая сзади, вновь возрождались бы спереди, то при живучести нашей матери Земли вроде как достигли бы вечной жизни.
Макс Мюкельдай только отмахивался. И у него тоже были свои странности. Казалось, он живет в постоянной спешке, но это только так казалось, оттого что он ходил крошечными быстрыми шажками. Ходьбу эту он прекращал тотчас же, как гасла его трубка. Погасла трубка, и он, бросив все, что у него в тот момент было в руках, начинает сызнова набивать ее табаком, прикуривает, идет себе дальше и поднимает брошенную связку реек, или рулон толя, или что там еще.
Ферма наконец была готова. Мы построили ее быстрее, чем собирались, в результате мы соорудили целых четыреста боксов и установили там, где прежде ничего не было.
Дамы Разунке приходили каждый день и, загородив нам дорогу своими длинными необъятными одеждами, задавали сотни вопросов.
Одежды, впрочем, каждый день были другого цвета, то голубые, то светло-зеленые, то розовые, смотря по настроению.
Фрау Герма спрашивала:
— Что вы сейчас делаете?
— Вбиваем гвозди,— отвечали мы.
На следующий день она опять спрашивала:
— А что вы теперь делаете?
— Сверлим,— отвечали мы.
И еще через день она опять спрашивала:
— А что вы теперь делаете?
— Натягиваем проволочную сетку!
От ее бессмысленных вопросов можно было рехнуться, но ей необходимо было знать все специальные выражения для каждого ремесла.
Элинор была спокойнее, она стояла в своей светло-желтой накидке и тросточкой постукивала по цоколю крольчатника. Она была как будто не здесь, а где-то далеко, в мире музыки, и лишь иногда говорила:
— Ай-яй-яй, как им тут хорошо будет, ангорочкам.
Обе дамы не совсем обычно выговаривали букву «р»: фрау Элинор — камерные певицы отличаются отточенным произношением— так, словно маленькая циркулярная пила в дерево впивается; фрау Герма, наоборот, выговаривала «р» мягче, это было похоже на трель потерявшей голос канарейки.
Вунибальд, Мюкельдай и я — все мы гордились своей работой, и нам хотелось бы услышать похвалу от наших дам, но этого ждать не приходилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96