Карлу Крюгеру страсть как хочется щелкнуть кнутом, да жаль, кнута нет.
Фрау Штамм распространяется о поэзии вообще и великолепных произведениях глубокоуважаемого гостя в частности.
— Поэзия — это искусство; там, где оно всего непонятнее, там оно глубже всего.
Учитель Зигель вскакивает с места:
— Невероятное заблуждение! Фрау Штамм не теряется:
— Есть, разумеется, произведения, в которых уже с первой строки знаешь, в какие низины литературы они тебя уводят. Стихоплетство. Незачем даже читать до конца.
Выкрик Зигеля:
— Я не о схематизме говорю, если вам угодно знать! Яростная дискуссия, прежде чем поэт успевает раскрыть рот.
К ней, конечно, подключается и Фрида Симеон;
— Хватит городить вздор! К порядку дня! Слово имеет товарищ поэт для зачтения своих тезисов.
У товарища поэта дрожат губы. Он сам произносит вступительное слово. Да, он написал множество стихотворений. О проблемах широкоизвестных и о проблемах малоизвестных, о человеке отдельно взятом и о человеке общественном, о природе и ее творениях, но для сегодняшней встречи он выбрал самые сельские из своих сельских стихов и надеется на благосклонное внимание слушателей.
Люди рассаживаются по местам. Лесничий Штамм — в первом ряду. Он еще не решил, как ему быть—восхищаться женой или жалеть ее.
Поэт проверяет, сидят ли очки у него на носу. Порядок. Очки находятся там, где положено. Он достает рукопись, откашливается, читает: «Сельское одиночество». Пауза, пока это всего лишь название. Поэт следит за реакцией зала. «Сельское одиночество» принимается с весьма сдержанным ободрением.
В многострочных стихах Ганса Гансена проплывают голубые небеса и зеленые луга, порой мелькнет шелестящее дерево, порода которого в стихах не уточняется. Все птицы поют мелодичными голосами, ни одна из них не ухает, ни одна не свиристит, и черные вороны на своих крыльях уносят в дальние страны печали прошлого.
Лесничий Штамм с этим не согласен. Вороны не перелетные птицы.
Не все слушают с одинаковым вниманием. Герман Вейхельт гладит задубевшими пальцами золотой крест на своем молитвеннике. Эмма Дюрр теребит букет астр. Букет предназначен ДЛЯ передачи поэту в конце вечера.
Мертке не сводит глаз с поэта. Оле пытается понять, о чем думает Мертке. Пастор опустил глаза и считает планки в паркете.
В стихах Ганса Гансена не обойдена вниманием сама идея сельскохозяйственного кооператива. Вырос на меже василек. Синеет василек, улыбается. Вышли на поле члены кооператива, распахали межу. И погиб василек. Но не надо слез. Он уже отцвел, пусть теперь подчиняется человеческим планам. Вполне современный цветок. И горе тому, кто скорбит.
— В этом есть своя мудрость,— шепчет Герта Буллерт.
— Вздор, василек—это сорняк,— заявляет Карле с гусиным-к рылом.
В следующем стихотворении Ганс Гансен говорит о духовной жизни единоличника. Каждую весну единоличник высаживает у себя в палисаднике незабудки. Вот уже весь палисадник голубеет от них. Люди останавливаются. «Что это значит? Неужто единоличник не может забыть старые времена?»—спрашивают партийцы. Пусть ответит. И единоличник отвечает: «Голубые цветы в моем палисаднике говорят—не забудьте принять меня в кооператив». Очень просто. Как прекрасна простота!
Карл Крюгер неодобрительно хлопает себя по ляжкам. Некоторые воспринимают это как сигнал к аплодисментам. Раздаются хлопки, как затяжной дождь.
Фрау Штамм просит собравшихся высказываться. Высказывания занимают куда больше времени, чем чтение стихов.
Оле раздосадован. Чего это Мертке так уставилась на поэта? Допустим, он моложе, но он ведь прикрывает плешь зачесанными кверху волосами. Вообще Оле не намерен отмалчиваться во время дискуссии: правда, поэзия — не по его части, но то, что он здесь слышал, было донельзя наивно. Пустозвонство.
— В наивности сила поэзии,— говорит фрау Штамм. Просит слова Мертке. Она краснеет до кончиков ушей и
мямлит: простите, она, молодой член кооператива, позволит себе... Наивность может идти и от незнания.
Бурное негодование фрау Штамм.
А Мертке разговорилась. Она не хотела никого обидеть. Она имела в виду хотя бы себя. В городе для нее дерево было просто дерево. Кооператив — необозримые поля и распаханные межи. Курица — просто курица. И только теперь она узнала, что у тысячи кур тысяча разных лиц.
Хохот. Матушка Нитнагель спешит на помощь Мертке. Она лично тоже не хочет никого задеть, но некоторые стихотворения господина Гансена показались ей надуманными.
— Думать и творить — истинно немецкая черта,— говорит фрау Штамм.
— Нет, нет и нет! — Матушка Нитнагель энергично мотает головой. Знает ли уважаемый гость новую жизнь села? Если нет, пусть изучит. Учиться никогда не поздно. Слава богу, добрая старая Земля еще кружится. И матушка Нитнагель приглашает поэта хоть немного погостить у них в деревне.
Ее приглашение поддерживает даже фрау Штамм. Отличная мысль! Если господин Гансен примет это приглашение, они будут рады видеть его у себя в лесничестве. И фрау Штамм кивает мужу. Муж вынужден ответить ей тем же.
Хорошо еще, что оба пути, по которым развивалась дискуссия, сошлись в этой точке. Ведь сегодня праздник урожая, и нельзя
без конца говорить о стихах.
Поэт смущен. Теперь город и деревня для него не различные! кушанья, каждое на своей тарелке. Он чувствует, что его по-дружески раздели до рубашки, а он даже не успел обидеться. Встает Эмма Дюрр, протягивает ему букет.
— Деревня приветствует поэта. Благодарит его за труд. Ничего, сынок, все образуется.
Аплодисменты — грозовым дождем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121