Но вот в скалах затрещали выстрелы, и откуда-то выметнулись на лошадях трапперы и индейцы, кидая лассо и падая со страшной высоты; когда они набросились друг на друга, размахивая ножами и томагавками, тетя закрыла глаза и прошептала:
— Я этого не вынесу, вечную эту войну.
А я так увлекся, что молча сполз с лавки и начал пробираться поближе к сцене и в результате, когда представление кончилось, сиде# совсем рядом со скалами, блокгаузами и пыточными столбами, у которых Виннету и Олд-Шэттерхенд поклялись в кровном братстве.
— Ох и нагнал ты на меня страху,— сказала тетя Миа, наконец отыскав меня.— Знаешь, у меня есть муж, но думаю я все время о Фрице. Уцелеет ли он в этой войне и вернется ли здоровым — ко мне.— Она прижала меня к себе и, всхлипывая, попросила: — Только не говори никому, в особенности матери. Я ведь старше ее брата на пять лет. Засмеет.
Еще до того как начаться второму за ночь налету, мать собрала несколько сумок и чемоданов, поставила их у входной двери и дала мне ключ от подвала.
— Останешься с братом, ты отвечаешь за все.— И она побежала проведать сестер, братьев и родителей, живших в Миктене, где тоже падали бомбы.
Спать я не мог, ждал у окна возвращения матери, и, когда Яндер, наш юнгцугфюрер, пришел мобилизовать нас с Вольфгангом на тушение пожаров, я показал ему ключ.
— Я отвечаю здесь за все,— повторил я несколько раз строгий наказ матери.
Но Вольфганг пошел с ним, и, когда завыли сирены, родители его смотрели на меня отнюдь не дружелюбно.
— Ты-то улизнул! — крикнули они мне, торопясь в подвал.— А он там в самом пекле.
Я отпер дверь подвала, и в эту минуту совсем рядом разорвалось несколько фугасок. С потолка и стен посыпалась штукатурка, белые облака окутали нас.
— Моя мать тоже в самом пекле,— сказал я, кашляя, и наклонился к брату.— А мое место здесь.
В бабушкин дом попала бомба. Она разворотила всю лестничную клетку, но больше ничего почти не задела. В подвале никто не пострадал, даже мать, которая вбежала в последнюю секунду и остановилась у самой двери. Она почувствовала только толчок в спину, земля дрогнула под ногами, у матери перехватило дыхание, и она упала. Еще долго после этого она была как в дурмане, но все же видела, что бабушка лежит рядом, шевеля губами и протягивая к ней руку, видела, как другие выползают через подвальное окно наружу. Семнадцать мужчин и женщин, в основном пожилые люди, стояли во дворе и глядели на дом, внешне целехонький. Лишь стекла в подъезде побились, сорвало несколько дверей, да ступеньки превратились в пыль. Пути к квартирам, хотя они совершенно не пострадали, больше не было.
— Пошли к нам,— сказала мать и взяла бабушкину
кожаную сумку с документами, хлебной карточкой, кошельком, сберегательной книжкой, вязаной кофтой и передником, больше она впопыхах ничего с собой не взяла. Только под утро я увидел в окно, как они вдвоем подходят к дому, уже после того, как из города по нашей улице прошли сотни и тысячи людей, многие с пустыми руками, одежда прожжена до дыр, лица черные или белые как мел; иные тащили тележки с покрытыми копотью узлами. Все были подавлены и растеряны, как и мать, которая, качая головой, с плачем обняла меня.
Какое-то время мне снился один и тот же сон. Я летал по воздуху, двигая руками и ногами, точно пловец, добирался куда хотел и никогда не падал. Однажды Вольфганг, выучившийся плавать в закрытом бассейне, пошел со мной на Эльбу и прыгнул в воду. Я внимательно следил за ним, а потом и сам доверился течению, но стоило мне потерять дно под ногами— и я заспешил обратно к берегу. После многократных попыток я заметил, что вода держит меня и несет вперед и нет никакой нужды напрягаться или трусить. Дышал я спокойно и, подражая каждому движению друга, проплыл за ним до середины реки, где течение так усилилось, что проще всего было позволить ему нести себя или делать широкие, плавные гребки. Обманчивое это ощущение являлось мне в снах, у меня словно вырастали крылья, и я в любое время мог подняться над водой, отделиться от земли. Упоительные сны, но я пробуждался разочарованным и разбитым: мать трясла меня, посылая то в школу, то на юнгфоль-ковскую службу, то за покупками, то куда-нибудь в деревню за десятком картофелин.
Уже которую неделю не было ни электричества, ни газа, ни воды. Трамваи и поезда остановились. Поэтому мать пешком по разрушенным, опаленным улицам пошла к универмагу Реннера, где проработала столько лет. Но лишь черные развалины окружали площадь Альтмаркт, из подвалов выносили мертвецов, укладывали их вместе с другими бесчисленными покойниками на мостовых, на ненужных теперь трамвайных рельсах, и сжигали. К кладбищу у Вильдер-Манна тоже ползли вереницы телег, на которых громоздились горы трупов, телеги были прикрыты брезентом, но жуткий запах выдавал, что за груз они везли.
— Я больше не могу,— простонала мать, когда, вернувшись из города, рассказывала об этом.— Мы бессильны, беззащитны, даже руки от грязи отмыть и то нечем.— Она подвинула мне пустое ведро и попросила: — Пожалуйста, принеси воды, иначе я заполучу чесотку или еще чего похуже
С двумя ведрами я поплелся в Альттрахау, где среди полей стояло несколько старых крестьянских дворов и были ручные насосы, вокруг них толпилось множество народу.
— Конечно, из Эльбы воду таскать удобней,— заметил какой-то старик,— только в ней полно трупов.
Рассказывали, что, кроме обычных бомб, разрушавших целые кварталы, на город сбрасывали также фугаски и зажигалки, начиненные фосфором, от которого человек вспыхивал как факел и заживо сгорал, превращаясь в маленький черный огарок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47