— В трамвайном депо ценятся другие способности, там никого вокруг пальца не обведешь, а уж вокруг кривого — тем более.
А то, что ценилось, никогда не оборачивалось ни в пользу моего отца, ни в пользу моего дяди. Куда бы они в те времена ни попадали, им везде не везло, хотя оба, каждый по-своему, о многом мечтали. Быть может, отец переносил все это легче; он упорно, вопреки всем разочарованиям, держался своих суеверных поговорок. Двух-трех капель дождя, чуточку мокрого снега в Новый год хватало отцу для проблеска надежды, ибо поговорка гласила:
— В январе дождь льет — урожай в амбар несет. Это были поговорки и увертки, когда в тягостных ситуациях или разговорах отец не знал, как ему быть.
— Ничего не имею против переменчивой погоды,— говорил он тогда, чуть сбавив тон против обычного.— Если погода плохая, она может стать только лучше, а то и вовсе хорошей. Разве не так?
Тем самым отец выигрывал время на раздумье или хотя бы способен был опять смеяться. Чаще всего ему удавалось своим смехом улаживать ссоры и споры, избавляя людей от дурного настроения.
Дядю Ганса он в тот раз оставил посреди депо, а сам пошел к моторному вагону, дал свисток, ВСКОЧИЛ на подножку и даже крикнул: «Вагон отправляется!» — дабы четко и определенно показать, что он не какой-нибудь ноль без палочки, выскочка или, того больше, чужак.
— Что ж ты не остался на Лаго-Маджоре, Ганс? — спросил он еще раньше.— Раз там так расчудесно, на этих островах, и ветки с фруктами прямо в окно лезут, я бы остался, я б зубами в них впился.
Если бы мать не теребила отца, тот и пальцем не шевельнул бы, чтобы найти работу дяде Гансу. Да он ничего больше сделать не мог, как показать ему дорежу через рельсы, мимо стрелок и поворотных кругов в самый, самый грязный угол депо, где надо было пускать в ход вагонную смазку, ветошь, тряпки, совок и метлу.
— Там и я начинал, с самого малого,— сказал отец, посылая дядю Ганса в депо наудачу, ведь тот в жизни не видел, сколько всего нужно мыть, чистить, смазывать и ремонтировать у оставленного для мойки вагона после двух-трех дней работы на линии.
— Ну и хлев! — ругался дядя Ганс.— Одни дохлые мухи на окнах чего стоят!
О прочем он и не упоминал, казалось, ему особенно не по нутру была подсобная работа по протирке стекла.
— Неужели ты не понимаешь? — набрасывался он на отца, однако со своим положением мирился.
Вскоре наступило время, когда ему позволили заменять разбитые, треснувшие или донельзя загвазданные оконные стекла, в конце концов их стало столько, что до другой работы у него руки не доходили.
— Да как же это? — удивлялся отец.— Раньше у нас редко когда бились окна, только при аварии.
Какое-то время дядя Ганс носил, как и отец, форму трамвайщиков, с петлицами и эмблемами, но без начищенной до блеска сумки-кассы кондуктора. Гордый приходил он к нам, искривленным большим пальцем небрежно зацепив карман тужурки, в котором громко похрустывала связка бумаг.
— Деньги, удостоверения личности, отзывы,— хвалился он и угощал нас дорогими пирожными, конфетами и шоколадным мороженым.
— Рудольф, дорогой,— обращался он к моему отцу, пододвигая ему новенькую двухмарковую купюру через стол.— Я тебе всем этим обязан, и гы тоже жил бы лучше, если бы захотел.
Мать убирала деньги, которые отец оставлял на столе.
— Тут дело не чисто,— морщил он нос, когда дядя Ганс уходил.
В депо уже разное болтали. Точно никто ничего не знал, но так много, как этот новичок, на разбитых стеклах, не зарабатывал еще ни один из давно работавших здесь стекольщиков.
— Чего только люди не болтают,— защищала дядю Ганса моя мать,— у него доброе сердце, он человек усердный, умелый, умный, вот и нашлись завистники.
Двухмарковую купюру и небольшую надбавку она тайком засовывала дяде Гансу при удобном случае назад в карман пиджака, так что игра со сластями и деньгами повторялась довольно часто, и нос отец морщил так же часто, и пререкания повторялись, но последнее слово оставалось за матерью:
— В конце-то концов, он мой брат, и досталось ему в жизни немало.
Отец что-то бурчал в ответ, что-то весьма странное, о чем тогда поговаривали у нас в семье: да впрямь ли этот Ганс наш Ганс, или он только выдает себя за нашего Ганса? Пусть предъявит хоть какие-то доказательства, особые приметы, хоть что-то, чтобы рассеять сомнения.
— Дети, бога ради, уймитесь! — взмолилась бабушка, когда до нес дошли эти разговоры.
Она знала только одно родимое пятно, по на таком месте, которое не хотела назвать, и отвергала недостойные подозрения.
— Я во всем виновата, нельзя было оставлять его тогда одного,— обвиняла она себя.— Ему пришлось своими силами пробиваться, вам следует это ценить. Радоваться и быть благодарными, что он нас разыскал.
У дяди Ганса были темные вьющиеся волосы, большие темные глаза, как и у большинства братьев и сестер моей матери. Худощавый, но мускулистый, он был почти одного роста с дядей Гербертом и дядей Георгом, лицом, жестами и походкой — тоже вылитый дядя Герберт и дядя Георг. Только складочка у рта, придававшая его лицу плутовское выражение, тихий, загадочный смех и искривленный палец вызывали какое-то неприятное удивление Кривого пальца, можно с уверенностью сказать, в нашей семье ни у кого не было, вообще никакой кривды, никаких кривых путей, за которые можно поплатиться головой.
— С подобными делами я ничего общего не имею и иметь не желаю,—слишком часто повторял отец.
В ответ мать, подсмеиваясь над ним, спрашивала:
— А кто устроил ему и работу, и такой завидный заработок?
Из-за этого они то ссорились, то непримиримо молчали, пока не начинали заново строить всякие предположения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91