— Я еду в Монголию, командировка, меня, значит, здесь не будет.
Однако уже в следующую минуту он пожалел о том, что вспылил, извинился и добавил примирительно:
— Но для ваших заданий часок найдется. Завтра вечером, хорошо?
Фрау Мёбиус кивнула, молча пошла к двери. Король последовал за ней, положил руку ей на плечо и назвал «шефиня, дорогая», как прежде, когда она изо дня в день хозяйничала в его квартире.
— Шеф,— ответила она и вывернулась из-под его руки,— против старости никаких средств нет, хоть по всему свету будете носиться, хоть в Монголию полетите.— Прислонясь к двери, она тихо, с хитрой улыбкой добавила: — А старость на кривой не объедете.
— Ну, ладно, ладно,— откликнулся Король и заставил себя тоже улыбнуться.
За эти годы он о многом говорил с этой женщиной, делился своими переживаниями, а кое-что она знала, потому что у нее были глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать. Быть может, он меньше обращал внимание на нее, чем она на него.
— На кривой не объедешь, и не нужно,— буркнул он, смущенный ее болтовней, обывательскими рассуждениями, которые терпеть не мог.— Но я еще далеко не пенсионер, тут вы очень ошибаетесь.
Она, кажется, неверно его поняла, открыла дверь и спросила:
— Стало быть, ключ вы мне не оставите?
От волнения голос у нее срывался, звучал пронзительно, со всхлипами. Уже войдя к себе в квартиру, успокоившись немного, она крикнула ему через плечо:
— Тогда мы поставим вам цветы у дверей.
На лестнице, не то сверху, не то снизу, приближались шаги. Пререкались фрау Мёбиус и Король достаточно громко, кто-то покашлял. С грохотом захлопнулась дверь соседки, в квартире Короля зазвонил телефон. Озадаченный, стоял Король на площадке, хотел что-то ответить, хотя бы попытаться рассеять недоразумение. Но не знал, какие приводить доводы, никак не мог отклонить то, что хотел отклонить: день рождения, гостей, цветы.
— Добрый день,— ответил он пожилому человеку, когда тот неспешно, приветливо поздоровался с ним, проходя мимо.
Словно последний глупец, Король задался вопросом: неужели я вдруг стал стариком?
16
Телефон звонил, но Король игнорировал его. На письменном столе, за который он сел, лежал конверт, предназначенный лично ему. Девяносто из ста телефонных звонков предназначались главному редактору, а не Гансу Королю. Случались дни, когда с утра до позднего вечера спрос был только на его должность: интересовались газетой, политикой, вопросами культуры, всякой возможной и невозможной ерундой. Почему же он с готовностью шел на это, год за годом, а вот сейчас изменил самому себе?
Годы вернуть нельзя, ни дня, ни часа; Король ни о чем не жалел. Он опять плавал бы по Лаго-Маджоре, увлекаемый течением, в самой середине озера. Стоило ему закрыть глаза, и он видел контуры туч, которые заволокли солнце, когда надвинулась гроза. Обратно он плыл чуть быстрее, но без спешки и без страха. Вдали, за лесами, в темноте сверкали зарницы, темнота вскоре окутала и его. По воде зашлепали крупные капли дождя и градины, а он нырнул в глубину и мрак, а подплывая к берегу, держал в руке раковину, отливавшую всеми цветами радуги. Был он тогда еще ребенком, наивным мечтателем? Когда все это было? Почему ему так трудно жить в ладу с фактами?
Сине-зелено-красную раковину он сунул в карман штанов, когда отправился странствовать. Но и это он не помнил точно, скорее, чем дольше об этом думал, тем больше сомневался. Где-то — когда он уж наверняка не
был ребенком — он, похлопав по карманам, не нашел в них ни пфеннига, тем более никаких сувениров из тюрьмы в Вальдхейме, которую он покинул после двух лет и одного месяца. Но как же вернулась к нему эта раковина, чтобы напоминать о Лаго-Маджоре, да и обо всем на свете?
Одно время у него, кроме этой раковины, не было ничего — только пистолет, который он, завернув в промасленную бумагу, где-то зарыл. Как-то раз он достал пистолет и, сев в лодку, плыл, пока опять не собралась гроза, на этот раз над Эльбой. Тучи поднимались с двух сторон, с лугов и холмов, словно боевые порядки «клином», военные орды, быстрые конники с карабинами и знаменами. «Хайль Гитлер!» — вопили одни, «Никогда больше не быть войне!» — возглашали другие. Тридцать, а может, сорок раз стрелял он среди этого шума по обрывкам бумаги, которые пускал по течению. Он, правда, видел, как разлетались обрывки обрывков, но точно не знал, попадал он или нет. Ни одного простреленного листка он не смог поймать и с большим трудом привел лодку обратно к берегу.
А потом он вернулся домой, и Марианна, его жена, обняв его, сказала:
— Ты обязательно найдешь работу, а наш мальчик выздоровеет.
В трамвайном депо, где старые вагоны, тоже простреленные во многих местах, ремонтировали, очищали от ржавчины, покрывали желто-золотистым лаком и малевали на них герб Дрездена, Флемминг спросил:
— Что это у тебя в пиджаке?
Старик развлекался тем, что рисовал на вагонах смешных, неуклюжих львов, вместо обычных черных. Что-то такое Король ему тогда показал, то ли пеструю раковину, то ли раковину улитки, и дал повод скорее для смеха, чем для испуга, когда вывернул все карманы и не нашел ни пфеннига, ровным счетом ничего.
— Можешь у нас работать, златых гор, правда, не наживешь,— сказал ему Флемминг и показал, что надо делать.— Грязь соскрести, краску нанести, кляксы не сажать — больше ничего не требуется.
Поблизости от депо протекала Эльба, еще ближе водоотливной канал, который во время наводнения омывал машинные сараи. Однажды вода поднялась до дверных порогов, и дети стали кататься вокруг трамвайных вагонов в деревянных чанах и ваннах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91